Александр Медведев
РОДНАЯ РЕЧЬ

О повести Юрия Серба "Речка Нача"

Издавна повелось у людей селиться по берегам рек, и хотя говорят, что не место красит человека, но оно обязательно проявит в нём какие-то особенные, неповторимые черты. И сегодня в нашем современном языковом «водохранилище» мы распознаём наполняющие его струи: услышав «окающую» речь, узнаём волжан, отличаем уральцев по совпадению вопросительных и повествовательных интонаций. Иногда это бывает не просто сделать, – как, например, почувствовать в сдержанной, лаконичной форме изъяснения, дремлющую мощь языка среднерусской равнины, где сам простор оборачивается стихией, изумляющей слушателя и читателя? Представим реку, утеснённую изящными одеждами гранитных набережных и то, как она в наводнение, словно сбрасывая навязанное ей одеяние, обнажает фантастическое естество. Природная ипостась языкового сознания может проявляться и в более скромных картинах, скромных по средствам выражения, ибо не всегда нужно ждать стихийного бедствия, чтобы ощутить и, если посчастливится, понять полноту явления реки – может быть, достаточно представить один из притоков, питающих её?
Окунуться в неспешное повествование для восприимчивого человека сродни наблюдению спокойного течения реки, когда открывается удивительная возможность, глядя в зыбкое зеркало воды, ощутить глубину подвижного, изменчивого пространства привычной на первый взгляд картины человеческой жизни. Жизнь – главная река, и с видимой её части, словно с заселённого берега, то подтапливаемого, то, стремительно обрывающегося, повествователь пытается заглянуть в её глубины, чтобы рассказать о невидимом, – о переживаниях, думах и страстях людских.

Главного героя повести Юрия Серба «Речка Нача» символически хочется сравнить с образом реки, наполняющей незамутнённою водой море русского народа. Вся жизнь Ивана Крепилина «разстилается, как видимая с Горки река». В зелёном шуме леса над неспешной, но порой разливистой Начей исполнился Промысел о нём: жизнь героя в её многочисленных притоках – крестьянин, муж-отец семьи, воин и простой монах – обрела единство в слияние всех ипостасей Ивана в единую сущность реки его Жития.
«В детстве ребятишки Заволожья бегали на Горку обозревать вселенную: дивные восходы и закаты открывались там… Сверкали разливы топей и змеились серебристые реки, цвели луга, чернели леса и ярко сияли там и сям сравнительно небольшие полосы пашни. Неудивительно, что эта земля, её звенящее лето и скрипучая зима крепко привязывали к себе сердца, – и все, кто бы ни уцелел на страшной войне, всегда возвращались сюда». Юрий Серб верит, что русские люди начала ХХ века, несмотря на великие бедствия войн и усобиц, безвременно сметающих их в поток Леты, искажающих самобытность, могут жить в мире и согласии друг с другом, своей землёй и совестью – родная земля её спокойной красотой залечит раны, даст силы, надо только прозреть и увидеть эту красоту.
Ровное течение повести обращает читателя к истокам русской жизни, и не только в историческом плане, но более в мировоззренческом, и происходит это в незаметном спутничестве герою на пути к живоносному началу, увиденному им в неразрывном единении человека и родины. «Где сердце человека, там и его дом родной» – первое, что, вернувшись с войны, прочёл Иван Крепилин, и было это в рассыпающейся постранично книжице святителя Николая Сербского. Как завещание передал реликвию Ивану умирающий священник отец Петр, приняв её в своё время от русского эмигранта, офицера, за день до его гибели в тюрьме НКВД. Мотив преемственности и единения с родиной – основной в «Речке Наче», однако его звучание разнообразно и тонко насыщает повесть, будто необходимая влага для прорастания и раскрытия полноты образа героя повести – человека, получающего своё «совокупное знание» в постижении триединства – почвы, крови и духа.
Повесть строится по простому в своей мудрости принципу: Иван Крепилин действует как человек, ищущий и находящий решения житейским проблемам, которые ставит перед ним жизнь. Это, кажется, один из тех счастливых примеров, когда герой не задаётся вопросом «что делать?» – ни явно, ни скрытно. Так называемый основной русский вопрос для него изначально решён: единственное надобное на этой земле – это делать всё, чтобы сохранить саму русскую жизнь, чтобы течение этой реки-жизни по возможности оставалось плавным, а вода – живой. Вот тут – на земле и весь ответ. «Он топтал их, ответы своей жизни, как траву, не выказывая к ним пренебрежения, а чувствуя, напротив, их полную неизбывность и непреложность. Да и вопросы он обычно задавал, просто рассказывал занимавший его сюжет, и уже от собеседника зависело – разтолковать ли эту притчу с собственной колокольни или пропустить мимо ушей.
Иван, таким образом, был не аналитиком, а синтезатором собственного мира. Его знание было интуитивным и целостным, что было даже счастьем для уроженца двадцатого века».
Деревню Ивана Крепилина, довольно глухое место, война не обошла стороной, большинство сельчан, ушедших на фронт, не вернулись. По всей стране значительные потери мужчин привели к тому, что на каждую тысячу сельского населения в 1946–1949 годах регистрировалось менее десяти браков. В повести Юрия Серба, конечно, нет этих данных. Рассказывая о трагическом переживании потери мужей персонажами повести, несколькими деревенскими женщинами, он даёт понять, а более, почувствовать, что такое на самом деле холодная статистика несоответствия, вызванная убийственной нехваткой мужчин, и какие огненные борения происходили на этой почве в душах и телах людей. Иван Крепилин поначалу бежит самой попытки задуматься, какая же сила движет женщинами, жадно смотрящими на него, пусть и на израненного, но всё-таки живого мужчину – он верен Улите, любимой жене. Юрию Сербу удалось создать органичный образ русской женщины: Улита во всей повести мягкая, заботливая, но и выносливая, ободряющая мужа, она – живая вода для него. Именно Улита, её мудрость, милосердие и любовь, позволили Ивану другими глазами взглянуть на вдовых сельчанок.
«– Ваня, милый, – начала Улита. – Бабы мне проходу не дают!..» – Слова жены и тот надрыв, с каким они были произнесены, сделали вдруг зримой, не видимую Иваном ранее так явно, страшную в своей угрозе картину вырождения. Женщины, может быть, и не смогли бы представить её столь наглядно, как она развернулась перед солдатом, прошедшим ад войны, но ужас исчезновения они ощутили неизмеримо глубже – утробно – всей своей природой. Реальной угрозе небытия – уйти, не оставив своей кровиночки-росточка на земле – они противопоставили животворное начало: рожать во что бы то ни стало.
«– Да что такое с людьми творится! – Иван грохнул по столу кулаком. – Ну бабы!.. Ну бабы!
– Особенно… бездетные… – всхлипывая, еле выговорила Улита.
Иван – будто споткнулся на ходу. Замолк и застыл, опустившись на табурет. <…>
– Так погоди, ты что – с ними согласна?
Улита молча заплакала».
Её плач стал для Ивана непреложным ответом на неизбывный исторический вопрос – быть России иль не быть, не раз возникавший перед страной, и вот теперь даже в таком, казалось бы, странном виде, и таком малозначительном месте – на речке с недосказанным именем Нача. Каким-то чудесным образом Иван осознаёт, что сверхъестественное начало жизни, описанное в Библии, нуждается в поддержке сверхъестественных с точки зрения современного человека начал, связанных исконным понятием рода, когда каждый русский человек может и должен ощутить свою принадлежность единой большой семье и друг другу быть братом. Ещё не зная толком Писания, Иван, словно исполняя ветхозаветный закон Пятикнижия, становится «созидающим дом брату своему», замещая собственным отцовством несостоявшееся отцовство погибших сельчан.
Если бы на этом и закончилась повесть, то и тогда она представляла бы интерес своим обращением к теме сохранения истоков русского мiра в определённых координатах времени и места. Однако Юрий Серб продолжает повествование о жизни Ивана Крепилина, и в этом прочитывается особый смысл. Жить, чтобы жить – это уже достойная цель, особенно, если речь идёт о жизни какого-то поселения в пространстве России, что само по себе может стать явлением уникальным, имея в виду особенности климата, хозяйствования и управления. Писатель тактично соединяет в предначертанном течении жизни Ивана Крепилина струю «ветхозаветную» и «новозаветную»: созидая дом братьям своим, исполнив условия продолжения жизни деревеньки на берегу Начи, Иван, кроме того, совершает непомерную для одного человека работу – одухотворяет, освящает эту жизнь восстановлением разрушенной часовни и зачинает на своей родине жизнь приходскую.
«Что значит быть живым? – спрашивал Иван немногочисленных прихожан во время своего первого служения в восстановленной часовне. – Это быть способным к изменению, к слушанию, ко вниманию, к улучшению. Умирает тот, кто перестал изменяться». Не суетливость, а обеспокоенность, «внимание себе», уточняет Юрий Серб, отличает живого от неживого, – кажется, эта мысль и есть основное течение в повести «Речка Нача». Чувство тревоги пробуждает в человеке сердечное движение, и он стремится отыскать источник тревоги. Излишнее спокойствие, желание избежать тревожности в мыслях и ощущениях оборачивается внутренней слепотой, трагическим невниманием священному замыслу о самом себе, и этого не может допустить Иван Крепилин – ни для себя, ни для тех, с кем сводит его течение жизни. Находя источник тревоги, человек должен решиться приблизиться к нему и заглянуть в глубину его, чтобы увидеть себя в новом качестве, изменённым, таким, каким ему можно и должно быть.
Юрию Сербу в повести «Речка Нача» удалось многое как мыслителю и художнику. Пожалуй, ему удалось сказать главное: мы вечно обречены на поиски русской идеи, но каждый раз, если удастся найти её, это будет только после обретения нами русского стиля: особенностей поведения, жизни и деятельности, склада мышления, одним словом, формы общения – языка для самих себя, прежде всего. О том, что такое русский стиль Юрия Серба, можно сказать словами из повести: «Это образ жизни, который не всякому даётся, не всякому по плечу: настолько приблизиться, чтобы чувствовать, что же именно такое Промысл хочет увидеть в тебе…».