Неонилла Пасичник
Временно замещающий пролетарского писателя
Размышления в дни смены одного календарного года другим, в котором мы отметили 120-летие писателя-сатирика Михаила Зощенко
Писатель удостоился в перестроечное время, когда после оглушительного успеха в 30-е годы и последовавшего после преследования, вновь стали издавать его книги, быть в народе анекдотически называемым "Тридцатьщенков" ( "30щенков" ). Поскольку однажды новый русский, увидев в продаже его книгу, именно так потребовал ее у продавца!..
Так почему все-таки писатель временно замещал пролетария? Раскроем его "Голубую книгу" (1934), не без риска быть ныне истолкованными двусмысленно... Из предваряющего сборник, написанного 40 лет спустя после падения Российской империи, рассказа "Как я пошел сражаться за советскую власть" узнаем о... далеко не пролетарском родословии писателя! Письмецо старшей сестры Елены из Смоленской губернии свидетельствует о помещичьих симпатиях автора, увы, отмененных новым строем. Сестра в первый год революции поступила конторщицей в только что организованный совхоз в экспроприированном барском имении родителей мужа на Днепре. По прибытии на место новой службы птицеводом (!) бывший пограничный телеграфист Михаил Зощенко с сестрой были приглашены на обед к местной помещице, "проживающей сейчас в соседней деревне, где она снимает дом у мужика". Поскольку "никто из здешних помещиков далеко не уехал от своих усадеб. Все они живут в крестьянских избах. Ожидают, что большевистский режим вот-вот рухнет".
Как же обустраивались "бывшие" в крестьянских домах? "Большая горница была по-господски убрана. Пахло духами и мятой. На стенах висели ковры. В углу - пианино красного дерева. На подоконниках и на полу в изобилии стояли горшки и кадушки с комнатными цветами. Грузная хозяйка полулежала на диване с томиком Блока в руках. Рядом в кресле сидел облезлого вида господин с длинными, повисшими усами. Он был в высоких русских сапогах, но в смокинге, в петлице которого красовалась белая астра". Помещица заговорила о неминуемом скором крахе большевиков: "Взять хотя бы их последние новинки - совхозы. Уж на что, кажется, мужицкое дело! Но и оно не налаживается у них. Крестьяне не желают там работать. А без мужиков, господа, у них ничего не получится". Временно проникнувшийся пролетарским мировоззрением будущий писатель Зощенко, в ответ на своё обвинение помещиков в их желании наказывать розгами и, даже, "вздернуть на деревьях в саду" террористов и бунтовщиков, захвативших власть, услышал: "Приняв в свое время усадьбу, я как родной отец подошел к мужикам. Постоянно предоставлял им работу на моих полях, платил им чуть ли не за каждый шаг. И что получил в ответ? Они же начали хамить мне, фамильярничать со мной. И я воочию увидел, что они еще не способны на высокие чувства". В порыве "благородного гнева" будущий "временно пролетарский" писатель Зощенко покинул имение и отправился в Петроград, прямиком в Главный штаб с целью служить в Красной Армии, не смотря на своё дворянское происхождение, а также на бытность адъютантом Мингрельского полка, командование ротой и батальоном. Так "бывший дворянин" вместе с деревенской беднотой стал сражаться против власти помещиков.
Как известно, не временно пролетарский писатель Максим Горький предположил, что Михаил Зощенко "пестрым бисером своего лексикона" мог бы "изобразить" что-то вроде юмористической "Истории культуры". На что Зощенко ответил, что "написал не Историю культуры, а может быть, всего краткую историю человеческих отношений" - Голубую книгу. "Этим цветом надежды, цветом, который с давних пор означает скромность, молодость и все хорошее и возвышенное, этим цветом неба, в котором летают голуби и аэропланы, цветом неба, которое расстилается над нами" назвал автор свою смешную и отчасти трогательную книжку. Книжку, в которой "больше радости и надежды, чем насмешки, меньше иронии, чем настоящей, сердечной любви и нежной привязанности к людям".
В первом отделе Голубой книги - "Деньги" - встречаем инопланетянина, желающего "отвести свою душеньку, засохшую в мытарствах далеких и строгих планет" в одной из европейских стран, где, "так сказать, блеск, треск и иммер элеган. Сверкают, предположим, лампионы. Вырываются к нему лучи реклам. Блестит на облаках всем на удивленье какая-нибудь там световая бутылка с шампанским. Пробка у ней нарочно выскакивает. Световые брызги блестят... Одним словом, грохот, треск и блеск ошеломляют наше приезжее существо, которое тем не менее бессташно устремляется вперед, чтоб посмотреть на невиданное дотоле зрелище." С тех пор, смеем заметить, мало что изменилось в европейских странах, куда стремительно, под грохот орудий на Донбассе и тысячи смертей мирных жителей, врывается, точно тот зощенковский инопланетянин, малая родина писателя... Туда, где обитает "хромоногий субъект, которому оказано столь великое уважение, только за то, что он весьма удачно торгует автомобильными шинами, купленными на те деньги, которые оставил ему его папа". Где "молодая красоточка, поспешно вбежавшая на тротуар и пристающая к мужчинам с надеждой заработать у них на своей миловидности". А ведь и на родине предков Зощенко, которую вот-вот нарекут "европейской" страной, судя по тем самым вышеописанным признакам – «были деньги, иначе распределяемые между людьми». И не было уважения к тому, кто почему-либо их больше имеет. Тогда такую личность уважали главным образом за другие качества.
В том же отделе Голубой книги - про деньги - описан любопытный случай "о том, как однажды с публичного торга продавался царский трон. Причем не самый, конечно, трон, не мебель, а целое царствование... И это случилось не в какой-нибудь там захудалой стране, где, так сказать ковыль, леса и белки, а ни больше, ни меньше, как в самом величественном Риме"! Впрочем, замечает как бы вскользь временный пролетарский писатель, "в общем, трон - это не удивительно. Вот было удивительно, когда церковь стала продавать ордера на отпущение грехов. Это у них (в католической церкви - прим. Н. П.) уклончиво называлось индульгенциями..." Также отметил своим вниманием потомок малороссийских православных полтавских дворян Зощенко, ставших петербуржцами, и "божественного наместника Христа, некого папу Льва Х (1514 год), сильно нуждавшегося в деньгах", потому отправившего за границу специального человека, надеясь потрясти карманы состоятельным иностранцам, верящим в непогрешимость этого самого папы. В этой поездке и приключился курьезный случай, когда один рыцарь встретил того самого посланника в лесу и купил у него ордер на отпущение того греха, который он намерен исполнить. После чего, избив папского посланника и отняв у него деньги, скрылся...
Не обошел вниманием в денежном контексте новый писатель-пролетарий из "бывших" также и "Русскую правду" (13 век) в её изложении "Новгородской летописью". Заметив, что в этом древнерусском "уголовном кодексе" "цены за убийство в общем счете почти не превышали цен за драки и моральные оскорбления. А также, что, судя по данным ценам, интеллигенция - приказчики, судьи, дворецкие - мало ценилась в те времена. Конюхи и повара стоили несколько дороже". И, даже, с точки зрения временного пролетария Зощенко, "все эти цены, можно сказать, были до некоторой степени приличны и не слишком уж роняли человеческое звание и достоинство и стоимость человеческой жизни".
В угоду установившейся диктатуре пролетариата, писатель, видимо опираясь на факты из окружавшей его действительности, выдал-"вышил" следующее: "Поэтому бедняга человек, награбив деньги и сразу забывши обо всем, лепетал высокие слова о совести и чести и писал об этом законы, а до этих пор вполне мог и был способен с легкостью зарезать родного папу, чтоб воспользоваться его имуществом".
Не без основания, очень тонко Зощенко подмечает, что "переход человека в иную веру для русского правительства всегда казался каким-то пределом человеческой подлости. Это обижало правительство. И вселяло в них неуверенность: дескать, они не так хороши со своей религией и хозяйством, что от них бегут". Автор довольно точно с точки зрения христианского мировосприятия, приспособленного к пролетарскому, формулирует отношение к деньгам как "одну из самых сильных и могучих страстей, которые потрясали и потрясают уважаемое человечество".
Любопытно, отмечает автор, что за голову русского провокатора Дегаева, члена "Народной воли", приговоренного партией к смерти, в 1874 году царское правительство назначило очень крупную сумму. На улицах Петербурга были расклеены афиши с его портретом. "Однако этот мрачный подлец Дегаев избежал своей участи. Бежал в Америку и там умер своей смертью, так сказать, при нотариусе и враче". История рассказывает о деньгах как о великих злодеяниях: о гибели народов, о возвеличении подлецов и темных проходимцев и о все больших и малых потрясениях, которые нещадно нанесли людям деньги.
Отдел Голубой книги о любви открывают слова о... смерти, поскольку именно об этом чувстве, которое нам при этом придется потерять, мы, вероятнее, наибольше всего пожалеем. "Наша вынутая душа забьется и застонет, и запросится назад, и станет унижаться, говоря, что она еще не все видела из того, что можно увидеть и что ей хотелось бы чего-нибудь еще из этого посмотреть... Но вот о любви будут пролиты особые и горчайшие слезы. И когда мы попрощаемся с этим чувством, перед нами, наверно, весь мир померкнет в своем величии, и он покажется нам пустым, холодным и малоинтересным". Что даже русский поэт посвящает не только любви, а даже влюбленности удивительные поэмы и считает это чувство за нечто высшее на земле, "с чем не могут даже равняться ни строчки уголовных законов, ни приказания отца или там матери". Любовь, как это ни удивительно, связана прежде всего с крупнейшими неприятностями: «То, знаете ли, обман наблюдается, то ссора и завируха, то муж вашей любовницы круглый дурак, то жена у вас попадается такая, что, как говорится, унеси ты мое горе, то вообще сильная корысть наблюдается, только припасай деньги... Можно заключить, - наши характеры уж очень препаршивые. Они, знаете, как-то мало еще приспособлены для занятий столь чудесными делами, как, например любовь, свадьбы, встречи с дорогими особами и т.д.»
Остальные отделы Голубой книги повествуют о коварстве, неудачах и удивительных событиях. И все они, безусловно, придутся кстати читателю в новогодние каникулы и, по признанию самого временно замещающего пролетарского писателя, зазвучат как Героическая симфония Бетховена!