Л.В. Довыденко. Гумилевская осень. – Калининград: Капрос, 2009. – 90с.:ил.
ISBN 978-5-904291-92-9

А ночью в небе древнем и высоком
Я вижу записи судеб моих…
Н. Гумилев
Содержание:
1. Вступление
2. Гумилевские места
3. Краснознаменск
4. Победино
5. Песнь судьбы
6. Зов боевой трубы
7. Боевое крещение
8. Война идей
9. «Записки кавалериста»
10. Письма с фронта
11. Стихи о войне 1914 года
12. Военные стихи после 1914 года
13. И снова о небе…
14. Заключение

 

Краснознаменск Калининградской области

Введение
4 (17) августа 1914 года в северо-восточной части нынешней Калининградской области развернулись события первой мировой войны. Второе прусское наступление русской армии началось 14 октября 1914 года. Ширвиндт – поселок Кутузово, Пилькаллен – поселок Добровольск, Ласденен – город Краснознаменск, Шилленен – поселок Победино - места боев, в которых довелось принять участие, описывает русский поэт Николай Степанович Гумилев, вольноопределяющийся Лейб-гвардии Ее Величества Уланского полка в документальной повести «Записки кавалериста». Десять напряженных дней провел поэт на территории нынешней Калининградской области, и этот пространственно-временной перекресток в жизни Гумилева является целью данного исследования.
Казалось бы, что значат всего десять дней в 4-летней воинской и 35-летней жизни поэта, но ведь бывает, что «и дольше века длится день», и можно «в одном мгновенье видеть вечность» (стихи В.Блейка, которые очень ценил поэт). А почитателю творчества Николая Гумилева дорого каждое мгновение его жизни, каждая ее подробность, тем более что исследователи творчества поэта совершенно не уделили внимания данному периоду. События первой мировой войны, происходившие на территории нынешней Калининградской области, описаны в произведениях: «Красное колесо» А.И. Солженицына, «Зато Париж был спасен» В.И. Пикуля, «Потерянное сердце» А.И. Куприна и других, но эти авторы отражают события, относящиеся к августу 1914 года, а не к октябрю. Эволюционирующий взгляд Гумилева, его изменяющееся отношение к ратному делу, к жизни, к творчеству, связан с десятью днями под прусским небом.

Гумилевские места
17 апреля 2009 года мы с мужем на автомобиле отправились в северо-восточный уголок Калининградской области, в гумилевские места. День рождения поэта 15 апреля, и хотелось в этот день поехать к тому месту, где пережил он «священные ночи» и «огнезарные дни», но получилось выехать лишь 17 числа. Мне давно хотелось побывать здесь, походить по земле, где бродил или мчался на своем скакуне Николай Гумилев, посмотреть в то «высокое и древнее» небо, в которое вглядывался поэт, желая прочесть «записи судеб».
Трехчасовой путь от Калининграда до Краснознаменска увенчался встречей с очень добрыми, чистыми и талантливыми людьми. А пока дорога ведет нас среди просторных лугов, полей, пастбищ с редкими стадами. Мы едем через город Неман, и с левой стороны часто сверкает синевой между деревьями, прячась за них, одноименная древняя река.
Машина то взмывает наверх, на высокие холмы, и кажется, что к небу, и тогда открывается далекий горизонт широких полей, часто заросших, ждущих к себе внимания, и ровные линии старых дорог, обсаженных деревьями, то ныряет в низины, поросшие кустарниками. «Какое счастье было вырваться в простор полей, увидеть деревья, услышать милый запах земли!» - писал Гумилев в «Записках кавалериста», и мы разделяем эти чувства. Асфальт сменяется белой ровной брусчаткой, уложенной 5-6 веков назад, затем снова ложится под колеса то своими выбоинами, то ровной отличной дорогой.
- Расскажи о Краснознаменске, - просит Володя, заскучав за рулем, и тут же спрашивает, как город назывался до войны.
- Краснознаменск до 1939 года был Ласдененом, а потом –Хазельбергом - до 1946 года.
Двойные названия городов в северо-восточной части Восточной Пруссии связаны с тем, что здесь с давних времен жили и литовцы, и немцы. Названия их звучали и по-немецки, и по-литовски. После того, как в 1386 году литовцы приняли христианство, и после соединения Литвы с Польшей, многие литовские дворяне бежали в Пруссию, скупали здесь земли, меняли прусские или немецкие названия на литовские. Эти названия сохранялись и после того, как поселения были фактически уничтожены в результате татарского нашествия в 1656 году или вымерли после эпидемии чумы в 1708-1710 годах. Вновь приходившие на эту землю жители употребляли прежние названия. Национал-социалисты в 1939 году развернули кампанию по переименованию городов и поселков с литовских названий на немецкий язык.
Что удивляет в восточной части прежней Восточной Пруссии, так это обилие церквей. Первое упоминание о Ласденене (Лазденене) относится к 1576 году, когда здесь начала строиться евангелическая церковь. В 1743 году по указу короля Фридриха Великого здесь была построена новая церковь у массивного клена, диаметр ствола которого был равен 4 метрам, а кроны – 27 метрам. Там же рос ясень со стволом толщиной в 3,5 метра в обхвате. Удивляли путешественников и могучие старые липы.
В середине XIX века стал вопрос о восстановлении церкви, так как к этому времени она стала разрушаться. Вновь построенное великолепное здание сохранилось до нашего времени. Церковь была спроектирована знаменитым архитектором Августом Штюлером, учеником Карла Шинкеля, а возведена окружным строительным мастером из Пилькаллена Костеде в 1877 году. Прекрасное строение на берегу реки Шешупы видно издалека. Базилика из трех нефов в неоготическом стиле со ступеньчатыми фронтонами с северной и южной сторон и сорокаметровой высоты башней на северной стороне может принимать в себя более тысячи человек.
И сегодня это произведение А. Штюлера радует глаз. Православные прихожане дали зданию новую жизнь. Церковь названа Петропавловской в честь Святых апостолов Петра и Павла. С 1990 года в течение семи лет настоятель храма отец Никифор постепенно восстанавливал совместно с прихожанами использовавшееся в советское время под склады помещение. В ноябре 1992 года Петропавловская церковь была освящена нынешним патриархом всея Руси, а тогда Митрополитом Смоленским и Калининградским Кириллом, а в 1996 году он освятил новый иконостас, иконы для которого изготовили смоленские мастера.
- Что еще я знаю о Ласденене? Я думаю о том, что в то время, когда кавалерийский разъезд с участием Гумилева достигал Ласденена, в его окрестностях проживала уже известная женщина поэт Иоганна Амброзиус, которой была суждена довольно долгая жизнь, но Гумилев о ней, или она о Гумилеве вряд ли что-либо слышали. По обе стороны реки Шешупы располагалась тогда в Ласденене живописная рыночная площадь, где шла бойкая торговля сельскохозяйственными продуктами, предметами декоративно-прикладного искусства. Приходила сюда в чистом переднике и с корзинкой в руках Иоганна Амброзиус. Она жила в деревушке Лангенфельде, к юго-западу от Ласденена. Иоганна родилась в Ленгветене, округ Рагнит (Неман), 3 августа 1854 года, и была вторым ребенком в семье бедного ремесленника. До 11 лет она посещала маленькую деревенскую школу, а после занятий работала в поле или в доме, помогая родителям. «В юности я часто плакала от страстного желания знаний», - писала потом Иоганна. А в 20 лет она вышла замуж за сына крестьянина, с которым у нее было двое детей: сын Эрих и дочь Мария. Их крошечный домик с кусочком земли в Гросс-Версменинкен позволял Иоганне выразить свои мысли и чувства в поэтической форме. Несмотря на трудную и даже можно сказать суровую жизнь, у Иоганны находилось время на создание стихов, которые нашли признание у читателей. Сестра Иоганны Марта в 1884 году послала стихи Иоганны в журнал «От дома к дому», где было опубликовано одно из ее стихотворений. В 1894 году вышел первый сборник стихов, получивший доброжелательный отзыв у критиков.
Иоганну Амброзиус называли любимой поэтессой, она пользовалась большой известностью в Восточной Пруссии. Ее стихи посвящены родине, проникнуты любовью к природе и людям. Оставаясь крестьянкой, работая в поле, в саду, у кухонной плиты, испытывая душевную и телесную боль, Иоганна умела выразить свои переживания в ритмических строчках, многие из которых стали народными песнями, потому что в них трогает сердце поэтическая взволнованность, глубина чувства. Умерла она в Кенигсберге 27 февраля 1939 года.
Перебираю, словно струны, бусы янтарные...
И с просветленным взглядом
Я полной грудью запеваю песню:
О, Родина в одеждах скромных, Пруссия,
Без ложного величья ты прекрасна!
А еще была очень своеобразная церковь в Мальвене (Мальвишкен), построенная в 1730 году. По форме она представляла собой восьмиугольник. Над круто поднимающейся вверх крышей возвышалась деревянная башня. Сегодня это поселок Майское, и на месте церкви – Дом культуры.
- На обратном пути домой поедем через Добровольск, куда тоже скакал в разведку Гумилев, - добавляю я и рассказываю о бывшем Пилькаллене-Шлоссберге. - До второй мировой войны Ласденен не был окружным центром, он подчинялся Пилькаллену, который сегодня называется Добровольском и подчиняется Краснознаменску.
Город возник на месте древне-прусской (доорденской) крепости в 1516 году. Местечко развивалось благодаря хорошо посещаемой ярмарке, которая проводилась два раза в год. Пивоварение так же давало хорошие доходы. Жители Пилькалена любили и крепкие напитки. Шнапс “Пилькаллер” был настолько знаменит, что и до сих пор производится в Западной Германии.
После эпидемии чумы 1710 года Пилькаллен заселили в основном беженцы из Зальцбурга. Они построили реформистскую церковь. Реформация Мартина Лютера стала настоящей немецкой духовной революцией, так как «освободилась совесть индивидуума», как считали здесь. По рекомендации Мартина Лютера, которого герцог Альбрехт навестил в Виттенберге, Восточная Пруссия стала первой в мире евангелической страной. Пруссия была государством, толерантным к религиям и национальностям. При Фридрихе Великом, в 1740-1786 годах, королевство Пруссия стало первым в мире государством, где существовала свобода религий.
Итак, Пилькаллен стал развиваться настолько быстро, что уже в 1725 году он получил городские права. Новый план города составил известный архитектор Шультхайс фон Унфридт. Город получил герб с изображенными на нем тремя мельницами. В 1758 году была построена новая церковь, башня над которой появилась лишь в 1910 году. В дар церковь получила исповедальный стул, который был изготовлен еще в 1559 году Абрахамом Дерингом.
С 1818 года Пилькаллен становится окружным центром. Новое дыхание в развитии города наступило в 1892 году, когда была построена железная дорога, связавшая город с Тильзитом (Советском).
Зимой 1914-1915 годов здесь проходили тяжелые бои. Русский отряд возглавлял в этих местах генерал-лейтенант Василий Викторович Бискупский (1878-1945), участник русско-японской войны, георгиевский кавалер, муж известной певицы Анастасии Вяльцевой. После окончания гражданской войны он эмигрировал в Германию, где активно участвовал в русском монархическом движении, был сторонником великого князя Кирилла Владимировича, возглавлял Управление по делам русской эмиграции в Германии.
Во время первой мировой войны здесь проводил разведку подполковник, командир эскадрона юнкеров Г.В. Левенец, награжденный георгиевским оружием. Георгий Гоштовт в «Дневнике кавалерийского офицера» описывает Пилькаллен, «как небольшой чистенький городок, в котором преобладает красный цвет от кирпича и черепицы». Он вспоминает, как в августе 1914 года его эскадрон остановился у ресторана с большой верандой, где никого не было. Горы вареного картофеля и куски мяса стояли на еще горячей плите. По приказанию Гоштовта это было разделено между его кирасирами, уже целый день ничего не евшими. В дневнике также отмечен интерес российских солдат к Восточной Пруссии, к «крестьянскому хозяйству во всех его подробностях».
Во время первой мировой войны город был почти разрушен и восстанавливаться ему помогал Бреслау.
- У впадения реки Ширвиндт в Шешупу лежал город Ширвиндт, сегодня это поселок Кутузово, - продолжаю я историю городов, где воевал Гумилев. - Ширвиндт возник около 1500 года. В 1725 году прусский король Фридрих Вильгельм даровал ему права города и выделил деньги на строительство 20 домов. Директором строительства был назначен архитектор Шультхайс фон Унфридт.
Во время первой мировой войны город Ширвиндт достаточно сильно пострадал, но церковь уцелела. Восстанавливался Ширвиндт с помощью города-шефа Бремена, в честь которого была названа гостиница “Бременский двор”.
Двубашенная красавица, церковь Святого Иммануила в стиле барокко, в Ширвиндте наверняка удивила поэта, но мы ее можем увидеть только на довоенной фотографии, она погибла во время бомбардировки английской авиацией в 1944 году. Построена она была по проекту Августа Штюлера. Еще несколько слов скажу об истории ее появления.
Она воплощала желание короля, который говорил: «Я построил собор на западе, теперь я хочу построить евангелический собор на востоке».
В 1845 году король Фридрих Вильгельм, путешествуя по стране, прибыл 8 июня в Ширвиндт. Будучи очень набожным, увидев развалившуюся церковь, воздвигнутую в 1549 году, король сделал запись в своем дневнике: «Остановившись в этом городе, я думаю о постройке новой церкви на месте поврежденной и буду рад посетить ее, когда она будет исполнена». Он определил площадку около ратуши на рыночной площади и принял решение, что это будет двубашенная церковь, так как через границу хорошо была видна очень красивая католическая церковь с двумя башнями. В тот же день король пишет письмо министру Айхорну, чтобы тот связался со Штюлером и поставил задачу – проектирование кирхи в Ширвиндте.
Проект у Штюлера был готов к 18 августа 1845 года, и он направил его в Гумбиннен (Гусев) для составления сметы, которую провел инспектор по строительству Юлиус фон Роукс. Из-за недостатка денежных средств (королю в то время очень хотелось достроить Кельнский собор) лишь в 1856 году королевский подарок Ширвиндту был готов. 14 сентября прошло торжественное освящение церкви Святого Иммануила в присутствии короля. Неоготическое строение, устремленное к небу двумя башнями высотой 56,3 метра, наполненное музыкой органа, величественное и прекрасное, ушло в вечность. Церковь обозначала самую восточную точку Германии. Это было замечательное творение Августа Штюлера, краса и гордость не только Ширвиндта, но и всей восточной части Германии.
Церковь Святого Иммануила в Ширвиндте
Перед Краснознаменском мы останавливаемся на лесной поляне, свернув на метров двадцать с дороги, чтобы немного передохнуть, и наслаждаемся белым ковром цветов ветреницы, мягкой травой под высокими деревьями смешанного леса. Где-то за ним совсем недалеко громко кричат гуси. «Курры и гусси!», - вспоминается мне саркастическое восклицание Гумилева в конце его некоторых писем с фронта. Что имел в виду поэт? Возможно, обилие кур и гусей, которые заполоняли прусские усадьбы (часто упоминаемые Гумилевым: «по двору ходили куры, гуси»).

 

 

 

 

 

Памятник Н.С. Гумилеву в п. Победино (Шилленен) Краснознаменского района

Краснознаменск

Попросив в областной научной библиотеке телефон Краснознаменской Центральной Библиотечной Системы, я созвонилась с ее заведующей Людмилой Александровной Беспаловой, которой очень благодарна за ее теплую сердечность, искреннее внимание и подробный рассказ о своем районе, который она очень хорошо знает. Ее заведованию библиотекой предшествовала работа в администрации вместе с уже покойным главой администрации муниципального образования «Краснознаменский район» Федором Георгиевичем Пискаревым, о котором она вспоминает, как об энергичном, деятельном человеке. И сама Людмила Александровна, руководя культурой района, была инициатором создания фольклорных ансамблей «Русская песня», «Чеботуха», клуба «Ветеран», вдохнув новую жизнь в сельские учреждения культуры, будучи активной участницей художественной самодеятельности и ведущей районных праздников. А без ее мужа Юрия Владимировича Беспалова, преподавателя детской школы искусств, концертмейстера, композитора, автора прекрасных песен о Краснознаменском крае и реке Шешупе на слова Ю.М. Петрина и Н.И. Цветковой, не обходится ни один концерт, ни один праздник в районе, в котором его считают своим национальным достоянием, славным сыном русской земли. Заслуженный работник культуры РФ, Юрий Владимирович поднимается на сцену с баяном, растягивает меха, и мастерство его трогает души слушателей, не оставляя никого равнодушным.
Из Краснознаменска вместе с любезной Людмилой Александровной мы едем в поселок Победино. По пути наш добровольный гид рассказывает о достопримечательностях Краснознаменского района: о памятниках археологии – древних городищах в поселках Ливенское и Долгое, о сохранившемся до настоящего времени немецком памятнике в честь победы в прусско-французской войне 1870-1871 годов, о сквере в Краснознаменске, который когда-то был Кумстеллер-парком, названным так по имени банкира, финансировавшего работы по устройству парка, где до сих пор сохранилась беседка, на корой был установлен барельеф Кумстеллера, выполненный Евой Даниэльчик из Хазельберга; о братской могиле в Добровольске, где захоронены 4 000 советских воинов, о мемориальной доске на камне в память о милиционере Ф.С. Антипенкове, погибшем в конце 40-х годов от рук бандитов. Людмила Александровна рассказывает также, чем знаменит сегодняшний Краснознаменский район: сырзаводом, объединением «Сельхозхимия», на базе которого образовалось предприятие, обеспечивающее район транспортом по перевозке пассажиров. Людмила Александровна продолжает рассказ о Бородинском торфоместорождении, об организации мелиоративных работ, о Шешупском лесхозе, о ежегодном конкурсе доярок и механизаторов, о традиционном велопробеге в День Победы, о «Дамском клубе» при библиотеке, о краеведческом музее с предметами быта, книгами местных авторов и картинами местных художников: Анны Ленько и Николая Хицкого.
Николай Петрович Хицкий пришел в библиотеку на вечер, посвященный Гоголю, и на который меня пригласила Людмила Александровна. Его работы открыли мне пейзажи Краснознаменска, городской мост в необычном ракурсе, дорогу после дождя, реку Шешупу и летящих над водой лебедей, вид на плотину, мельницу, церковь. Особенно мне понравилась его картина «Родной дом. Подсолнухи», где он изобразил украинскую белоснежную хату, перед которой раскинулось пшеничное поле с ярко цветущими подсолнухами по краю этого поля. Столько любви и трогательного чувства в этой картине-воспоминании!
А еще я узнала от Людмилы Александровны, что задумчивый гномик, улыбающийся своим мыслям, вырезанный из дерева, находящийся теперь в немецко-русском Доме в Калининграде, приехал туда из Краснознаменска. Его автор – Леонид Вайн, который вместе со своим братом Ильей вырезает из дерева фигурки, делает панно, деревянные ложки с затейливыми узорными ручками, совмещая художественную резьбу по дереву с пчеловодством.
- Если же обратиться к периоду первой мировой войны в Краснознаменском районе, - продолжает Людмила Александровна, - то в поселке Ливенском имеется памятник павшим воинам, найденный в полуразрушенном состоянии жителем поселка Ю.Н. Соловьевым, который реставрировал его и установил в 1985 году с надписью на русском и немецком языке: «Вечная память всем павшим».
Изящный памятник жителям Трапенена (поселок Неманское), павшим в годы перовой мировой войны, изготовленный местными умельцами и освященный в 1927 году, был разрушен во время второй мировой войны. По его эскизам и фотографиям отец и сын И.П. Савельев и П.И. Савельев воссоздали и установили этот памятник в 1993 году. Прежние жители Ласденена-Хазельберга отдали должное памяти и русских воинов, погибших в первую мировую войну. «157 неизвестных русских воинов» - эту надпись можно и сегодня рассмотреть на братской могиле 1914 года. В ней покоятся однополчане, соратники Николая Степановича Гумилева, лишь на семь лет их пережившего.
На литературном празднике, посвященном Гоголю, я познакомилась также с жительницей Краснознаменска Людмилой Александровной Быковой, которая работает главным технологом на Краснознаменском сырзаводе, а еще она знаменитая здесь поэтесса. Людмила Александровна Быкова - автор гимна газовщиков Калининградской области. Свою миссию в поэзии она видит так:
Я к рифме возвращаюсь вновь…
И все, чего не выстроить руками:
Надежду, веру, дружбу и любовь
Я постараюсь укрепить стихами.
Конечно, Людмила Александровна не могла не вдохновиться творчеством Гумилева. В ее стихотворении «Поэтам серебряного века», она обращается к Блоку и Есенину, Гумилеву и Ахматовой:
За вашу боль, израненные души,
За преданность отчизне и себе,
За то, что клятву чести не нарушив,
Светить хотели вы в кромешной мгле,
За эту стройность, виртуозность лиры,
За ваш простой и гениальный стих,
Мои поэты, о, мои кумиры,
Вас причисляю к лику я святых.

Прочитав эти строчки, я подумала, что этих творческих, прекрасных жительниц Краснознаменска, Нину Ивановну и Людмилу Александровну, с полным правом можно отнести к тем, кто «грезился» поэту:
Так не умею думать я о смерти,
И все мне грезятся, как бы во сне,
Те женщины, которые бессмертье
Моей души доказывают мне.

 

Победино

И теперь мы ходим по дорогам,
Где его разбросаны следы.
Н.И. Цветкова

И вот Победино. Поселок находится в 11 километрах от Краснознаменска. Бывший Шилленен (в 1939 году был переименован в Шилльфельде), с жителями в количестве до 1000 человек, в прошлые века был знаменит евангелической церковью, возникшей 1796 году на средства Фридриха Вильгельма II, - кирпичное здание с черепичной крышей и деревянной колокольней, не сохранившейся до нашего времени. Две готические фигуры из этой церкви: Марии с младенцем и Святой Катарины, – находились потом в музее замка Кенигсберг после ее разрушения. К Шилленену примыкал поселок Ингелауден (Инглау), бесследно исчезнувший. В Победино осталось несколько довоенных построек: бывшая школа, бывшая гостиница, молочная ферма, бывшая водяная мельница, несколько жилых домов.
Приятно удивляет сегодня чистота поселка и приветливость его жителей. Вот и школа, во дворе которой на огромном камне красного гранита закреплена прямоугольная доска в память о поэте Н.С. Гумилеве, изготовленная художниками и скульпторами Людмилой Богатовой и Олегом Сальниковым. Они авторы мемориальных досок, установленных в честь известных людей не только в России, но и за рубежом: в Бельгии, Германии, Италии. Людмила Ивановна – автор памятника Петру Первому, установленному в Англии, ее работы в Третьяковской галерее, в Калининградской художественной галерее. С художником мы встретились в Калининграде в последние августовские дни. Людмила Ивановна листает папку с фотографиями ее работ: «Владимир Высоцкий», «Омар Хайям» «Правосудие», «Кант», «Анна Иоанновна», «Сократ», «Холмс», «Спящая муза» (Людмила Ивановна называет ее зажиревшей, не желающей работать, всякие заслуженные и лауреаты ее пытаются разбудить, а она не хочет просыпаться), «Бахус» в бочке с вином, «Судьба» (вращающаяся на металлической подставке и поворачивающаяся то лицом, то спиной к человеку, подаренная Людмиле Путиной), «Эйнштейн», «Андерсен», восточные образы (ведь Людмила Ивановна приехала в Калининград из Ташкента), иллюстрации к «Тысяча и одной ночи», графика, компьютерная графика под названием «Чудики», серия очень удачных живописных работ в голландской технике (капельки воды – живые!). А еще все знают памятник Томасу Манну в Светлогорске, и конечно, кто из гостей и калининградцев не касался рукой бронзового «Прусского кота» у Королевских ворот, ведь он приносит счастье. Ее муж Олег Сальников, автор памятного знака «Нормандия Неман» в Калиниграде, «Верстового столба» в Багратионовске, символа калининградского конкурса журналистов «Стоптанный крылатый башмак» и других работ. Людмила и Олег - творческие, талантливые люди, которые связаны не только семейными узами, но и рядом совместных работ. Такова и памятная доска Гумилеву. «К сожалению, мы не были на открытии памятника, - говорит Людмила Ивановна, - потому что накануне на холоде провели 10 часов, трудясь над установкой доски на граните. Естественно, что мы простудились, и на следующий день приехать не смогли. Для меня Гумилев – прежде всего поэт, и поэтому мне было очень интересно сделать его психологический портрет. Он хотя и изображен в военной форме, но все-таки он Поэт. А как у нас получилось, судить зрителям».
У памятника Гумилеву в Победино яркие цветы. На памятной доске читаю: «Осенью 1914 года в бою за Шиленен - ныне Победино – участвовал великий русский поэт, кавалерист Николай Гумилев». Двор школы очень красивый. Зеленеет первая весенняя трава, зацветают деревья и ранние цветы. В уютной, ухоженной Побединской школе нас встречает директор Тамара Николаевна Григоренко. В школе есть зимний сад, о котором вместе с учениками заботится Людмила Викторовна, заведующая хозяйственной частью. Творческая фантазия вылилась в живописный фонтан, стены расписаны картинами цветущего сада, огромное количество растений, рыбки, птицы, хомячки. Вторым домом называет Людмила Викторовна школу, в которую несут из дома все, что способно украсить ее и создать гармонию. «И дети наши, которые учатся или живут в Калининграде, везут сюда растения или какие-то вещички, которые могут обогатить и украсить наш зимний сад, - рассказывает Людмила Викторовна. – В школе есть все для нормальной работы».
И не только в зимнем саду растут цветы, пышные растения украшают коридоры и классы. Коллектив учителей и учеников создали музей истории поселка Победино, в котором нашло отражение и пребывание в нем поэта Н. Гумилева в стендах, фотографиях, книгах и альбомах. В коридорах школы висят фотографии с праздников «Гумилевской осени» разных лет.
Камень под мемориальную доску Гумилеву предложила привезти из поселка Правдино Тамара Николаевна Григоренко. И ни у кого не возникало сомнений, что памятник Гумилеву должен был установлен во дворе школы. Рядом с ней стоит старый немецкий дом, который, возможно, уже был построен к 1914 году (таких домов мне приходилось видеть немало, построенных более ста лет назад, и в хороших руках они прекрасно смотрятся до сих пор), но насчет этого конкретного дома никто не может сказать определенно.
Много лет в Побединской школе работала (сейчас на пенсии) учителем химии Нина Ивановна Цветкова, автор поэтических сборников «Звон хрустальный» и «Путь в волшебную страну». Мы познакомились на вечере, посвященном юбилею Н.В. Гоголя в Краснознаменской библиотеке. Ее подарок – сборник стихов - меня очаровал. Ее стихи, лирические, наполненные любовью к берегам Шешупы, к православной Руси, аромату медуницы, озерам, голосу жаворонка, а порой иронические, как стихотворение «Монумент» с просьбой к Церетели о создании монумента русскому народу, у которого на шее должна висеть «гиря с гравировкой «МП ЖКХ». К открытию памятной доски Н.С. Гумилеву Нина Ивановна написала и прочитала на церемонии открытия стихотворение «Жертвам репрессий»:
…Черный глаз нацеленный прищуря,
Пистолет стреляет без конца.
Молнией сверкающая пуля
Нам пронзает души и сердца.

Гумилев писал стихи о многом
До еще случившейся беды,
И теперь мы ходим по дорогам,
Где его разбросаны следы.

Вместе плачем горькими слезами
По своей растерзанной стране,
А поэт летит под облаками
На крылатом белом скакуне.

Пусть на этом месте камень ляжет,
Отмечая его светлый путь.
Он потомкам страждущим расскажет,
В чем искать короткой жизни суть.

Я пока всего лишь только книжник,
И поэту вовсе не родня,
Но хочу, чтоб маленький булыжник
Положили рядом для меня.

26 октября 2002 года в Победино открылся памятник Николаю Гумилеву. Первооткрывателем доказательств того, что здесь воевал Гумилев, стал профессор кафедры истории Балтийского региона РГУ имени Канта, доктор исторических наук Геннадий Викторович Кретинин, который заканчивал школу в Краснознаменске. А потом более 30 лет служил в Вооруженных силах СССР и России, пройдя путь от курсанта военно-инженерного училища до полковника. Историей российского присутствия на территории Восточной Пруссии Геннадий Викторович занимается с конца 80-х годов и с тех пор написал ряд книг и научных монографий. «Это родные и близкие для меня места, - говорит Геннадий Викторович о Краснознаменском районе. - Там похоронены мои родители, к которым приезжал в отпуск. Часто бывал в Победино, потому что там жили и живут мои друзья».
Он, работая в Военно-историческом архиве, исследуя документы первой мировой войны, в частности Ласдененской операции 1915 года, обнаружил, что Гумилев «действовал в районе населенных пунктов Ширвиндт, Пилькаллен, Ласденен, Шилленен» .
«Когда затребовал документы по Гумилеву в архиве, - вспоминает Геннадий Викторович, - мне их долго не давали под разными предлогами, так как сами сотрудники архива выбирали наиболее интересные моменты и публиковали. И мне говорили, что «дело в ремонте» или « в данный момент нет доступа». Но в конце концов кое-что мне выдали для изучения. И я выписал для себя имена, кто воевал, за что награжден. Интересно то, что по документам Гумилеву дважды присваивали одно и то же унтер-офицерское звание. Когда его впервые награждали Святым Георгием, в приказе значилось: «наградить унтер-офицера Гумилева», а он был тогда вольноопределяющимся. Полком во время войны особо не рисковали, так как там служило достаточно много высокопоставленных особ, например, П.П. Скоропадский, который командовал лейб-гвардии Конным полком, во главе которого в чине генерал-майора выступил на фронт Первой мировой войны. За операцию под Гумбинненом награжден орденом Святого Георгия IV степени. А также назовем князя императорской крови Иоанна Константиновича Романова. Когда меня глава администрации Пискарев спросил об исторических именах в районе, я ответил – Гумилев. И предложил Людмилу Богатову и Олега Сальникова как художников, которые могут сделать хороший памятник. Тамара Григоренко – женщина активная – организовала «Гумилевскую осень». И вот уже который год в Победино проходит литературный праздник. Я помню, как ходил к Андрею Григорьевичу Попову в Управление культуры, просил о помощи в организации. Собрали писателей, историков, пригласили краснознаменцев из Подмосковья, где находится штаб космических войск и тогда этот город стал открытым. В Победино проводят конкурс чтецов, и стихи не обязательно Гумилева. Писатели, поэты награждают лучших. Поселок небольшой, и для него Гумилевский праздник – это событие. Учителям хлопотно, но радостно. Я считаю, что поэту должное отдали».
Памятную доску по предложению главы районной администрации Ф.Г. Пискарева решили установить на территории Побединской основной школы, потому что, во-первых, школа – одно из самых новых зданий в поселке (открыта в 1991 году), а территория вокруг нее живописна и ухожена, во-вторых, в школе сосредоточена буквально вся образовательная и культурная жизнь поселка, в-третьих, коллектив школы, прекрасный, дружный, активный, во главе с директором, увлеченным и любящим свое дело человеком, сразу с энтузиазмом включился в подготовку мероприятия. Работники областной администрации и деятели культуры взяли на себя изготовление мемориальной доски, выступление профессиональных артистов, освещение в СМИ. Районная администрация финансировала праздник, а районный Центр культуры подготовил книжную выставку, посвященную творчеству Гумилева. Коллектив учителей и учеников школы провели сложную и кропотливую работу, обустроив и оформив место для памятной доски, украсив здание школы, подготовив праздничный стол и прием многочисленных гостей. На церемонию открытия памятной доски приехали сотни гостей, не считая местных жителей, которые были искренне взволнованы ярким духовным событием. Праздничное оформление школы проходило под руководством учителя школы Л.В. Хреновой, которой свойственно тонкое чувство прекрасного, большой вкус и художественная фантазия. С тех пор ежегодно «Гумилевская осень» проходит в стенах Побединской школы. Единственная в России «Гумилевская осень»! Приезжают калининградские ученые, писатели, творческие люди, краеведы, представители города-побратима - Краснознаменска Московской области, а учителя и ученики принимают у себя гостей. 20 декабря 2001 года было торжественное открытие мемориальной доски на фасаде концертно-театрального комплекса "Дом искусств" в Калининграде. Автор ее – известный скульптор Николай Фролов. Но все же в Калининграде не получила своего развития традиция ежегодного Гумилевского праздника. В Победино же каждую осень звучат стихи поэта и воина, отрывки из его «Записок», и навсегда остаются в сердце читателя строки о «счастье вырваться в простор полей, увидеть деревья, услышать милый запах земли».

 

 

«Песнь судьбы»
- Да, он воин
И поэт.
Н. Гумилев. Сон.
Почему поэт стал воином?
Глеб Струве писал о годах, предшествовавших первой мировой войне: «Гумилёв жил интенсивной жизнью: «Аполлон», Цех Поэтов, «Гиперборей», литературные встречи на башне у Вячеслава Иванова, ночные сборища в «Бродячей Собаке», поездка в Италию в 1912 году, плодом которой явился ряд стихотворений, первоначально напечатанных в «Русской Мысли» П. Б. Струве и в других журналах, а потом вошедших большей частью в книгу «Колчан»; и новое путешествие в 1913 году в Африку, на этот раз обставленное как научная экспедиция, с поручением от Академии Наук. Об этом путешествии Гумилёв писал в напечатанных впервые в «Аполлоне» «Пятистопных ямбах»:

Но проходили месяцы, обратно
Я плыл и увозил клыки слонов,
Картины абиссинских мастеров,
Меха пантер — мне нравились их пятна —
И то, что прежде было непонятно,
Презренье к миру и усталость снов .

Еще в 1907 году Гумилев получил освобождение от воинской повинности по болезни глаз (астигматизма), и вдруг неожиданное для его окружения решение. В 1912 году вышел его сборник стихов «Чужое небо», где он в «Сонете» написал:
Мне скучно все, и люди, и рассказы,
Мне снятся королевские алмазы
И весь в крови широкий ятаган.
Поэт много думает о своем жизнестроительстве, о своей воле и судьбе, о своем слове в собственной судьбе. И хотя «создав, навсегда уступил меня року создатель», - думает Гумилев, у него остается своя воля:
И если я волей себе покоряю людей,
И если слетает ко мне по ночам вдохновенье,
И если я ведаю тайны – поэт, чародей,
Властитель Вселенной - тем будет страшнее паденье, -
предрекает сам себе поэт. Но с упорством пробивает себе дорогу на фронт.
Он добился принятия в армию добровольцем, как говорили в те времена, «охотником». Охота идти на фронт была столь сильна, что ему удалось добиться нового переосвидетельствования, и вот 30 июля 1914 года получено медицинское свидетельство за № 91: «Сим удостоверяю, что сын статского советника Николай Степанович Гумилев, 28 лет от роду, по исследовании его здоровья оказался не имеющим физических недостатков, препятствующих ему поступить на действительную военную службу, за исключением близорукости правого глаза и некоторого косоглазия, причем, по словам господина Гумилева, он прекрасный стрелок». Свидетельство подписано Статским советником, доктором медицины Воскресенским. Разрешение стрелять с левого плеча, целясь левым глазом, получено.
И вновь размышления о судьбе и предначертании:
Наше бремя – тяжелое бремя:
Труд зловещий дала нам судьба,
Чтоб прославить на краткое время,
Нет, не нас, только наши гроба.
Поэт отказывается «высыхать в глубине кабинета перед пыльными грудами книг», он ищет действия, потому что:
…Быть может, подумают внуки
Как орлята, тоскуя в гнезде:
«Где теперь эти крепкие руки,
Эти души горящие – где?»
Его увлекают люди, которым удается свершить «все, что свершить возможно человеку». И хотя над своим жилищем он «повесил вывеску поэта», все же:
… Муза, нам с тобою мало,
Хоть нежны мы, быть всегда вдвоем!»
От решения, или лучше сказать, выбора – отправиться на фронт – не могли отговорить ни жена Анна Ахматова, ни мать, не мог сдержать двухлетний сын Лев (родился 18 сентября 1912 года). Как вспоминала Ахматова, мать Гумилева Анна Ивановна говорила, что больше детей она любит внука Льва, будущего гениального мыслителя, который в основном и был воспитан бабушкой. Что касается двух творческих людей, больших поэтов Ахматовой и Гумилева, по воспоминанию В.С. Срезневской, «их отношения скорее были тайным единоборством – с ее стороны для самоутверждения как свободной женщины, с его стороны – желанием не поддаться никаким колдовским чарам и остаться самим собой, независимым и властным… увы без власти над этой вечно ускользающей от него многообразной и не подчиняющейся никому женщиной». Он посвятил ей три новеллы «Радости земной любви», вторую часть сборника стихов «Чужое небо» и ряд других стихов, много лет добивался ее согласия выйти за него замуж, пытался топиться в Нормандии после отказа в 1907 году, но «вместо трагического происшествия случилось трагикомическое. На пустынном берегу был арестован провинциальным блюстителем порядка как бродяга» . Вторая попытка самоубийства была в Париже. Он отравился, но, без сознания найденный в Булонском лесу, получил «великодушную телеграмму» от Ахматовой, которая узнала об этом от своего брата.
Прежде чем стать воином, он стал путешественником. Это было осуществление давней мечты, результат его целеустремленности, и все же его осуществленная мечта побывать в Африке рождала новую мечту – вернуться туда еще раз. Она не покидала его в течение всех четырех лет первой мировой войны, потому что жить для него значило - «мужественно преодолевать опасности» (В. Лукницкая). Гумилев, по выражению Срезневской, - «поэт раздумий и предчувствий», поэтому мне думается, он знал, что не умрет, когда говорил Срезневской: «Вы можете потребовать, чтобы я покончил с собой», не боясь насмешек, потому что « был недоступен насмешке, умел сохранить торжественный вид, когда над ним смеялись». А Анна Андреевна, прослушав в записи рассказ Срезневской, говорила: «Он совсем не такой был. Это был период эстетства. Он был совсем простой человек потом». Когда же потом? После войны или уже во время войны.
Есть еще одна причина принять решение – уйти на фронт. Цех поэтов к весне 1914 года распался, заседания его потеряли значение. Значительно позже в «Сентиментальном путешествии» (1920) он напишет:
Петербургская злая ночь…
Я один, и перо в руке,
И никто не может помочь
Безысходной моей тоске..

Гумилев уезжает в начале июня в Либаву к Татиане Адамович, с которой познакомился в январе 1914 года и увлекся ею. Ей он посвятил сборник «Колчан». По словам Мочаловой об Адамович Гумилев говорил: «Очаровательная… Книги она не читает, но бежит, бежит убрать в свой шкаф. Инстинкт зверька…» Лукницкий же в своем дневнике писал: «Женскому сердцу мало говорят слова… Тот, кого любит женщина, всегда герой, и, увы, всегда немного кукольный герой, - насмешливо говорил Гумилев, - но как приятно чувствовать себя этим героем». Быть может, слова Байрона о женщинах: «Невозможно жить ни с ними, ни без них» - веселили его особенно в ту зиму» . В том же дневнике Лукницкого далее следует пересказ со слов Анны Ахматовой, что, будучи с Адамович, Гумилев прибегал к курению опиума: «Таня Адамович нюхала эфир, и «Путешествие в страну Эфира» относится к Тане Адамович.
АА задумчиво стала пояснять: «Жизнь была настолько тяжела, что Николаю Степановичу так трудно было, что вполне понятно его желание забыться» .
Еще в 1908 году в стихотворении «Выбор» он написал:
Но молчи: несравненное право –
Самому выбирать свою смерть.
Размышления о смерти и пророчество ее часто встречаются в стихах Гумилева. «Лишь насмешника в красном и дырявом плаще ты найдешь… и ты будешь убит». «Мы дрались там… Ах, да! Я был убит!»
О материальных лишениях говорит письмо Анны Ахматовой от 17 июля 1914 года из Слепнево:
«Милый Коля, мама переслала мне сюда твое письмо. Сегодня уже неделя, как я в Слепневе. Становится скучно, погода испортилась, и я предчувствую раннюю осень. Целые дни лежу у себя на диване, изредка читаю, но чаще пишу стихи. Посылаю тебе одно сегодня, оно, кажется, имеет право существовать. Думаю, что нам будет очень трудно с деньгами осенью. У меня ничего нет, у тебя, наверно, тоже. С "Аполлона" получишь пустяки. А нам уже в августе будут нужны несколько сот рублей. Хорошо, если с "Четок" что-нибудь получим. Меня это все очень тревожит. Пожалуйста, не забудь, что заложены вещи. Если возможно, выкупи их и дай кому-нибудь спрятать.
Будет ли Чуковский читать свою статью об акмеизме как лекцию? Ведь он и это может. С добрым чувством жду июльскую "Русскую мысль". Вероятнее всего там свершит надо мною страшную казнь Valere. Но думаю о горчайшем, уже перенесенном, и смиряюсь.
Пиши, Коля, и стихи присылай. Будь здоров, милый!
Целую. Твоя Анна. Левушка здоров и все умеет говорить».

И поэтому нужно согласиться с Вяч. Ивановым, считавшим: «Ему, как и многим его современникам из числа самых заметных, заманчивым представлялось прежде всего исполнение жизненного долга, осуществление дела. Поэтому для него таким выходом из тяжелейшей жизненной ситуации оказалась война и участие в ней. Как представляется, именно военный опыт у Гумилева (как на Кавказе у Лермонтова) оказался решающим в его становлении» .

 

«Зов боевой трубы»
...В немолчном зове боевой трубы
Я вдруг услышал песнь моей судьбы.
Н. Гумилев

Объявление войны России Германией и «Высочайший указ о мобилизации» застали Н. Гумилева в Петербурге на Васильевском острове, где он остановился у своего друга В.К. Шилейко (5 линия,10). На этом доме теперь висит мемориальная доска в память о Гумилеве. Выстрел Гавриила Принципа положил начало мировому пожару войны, с которого началась трагическая эпоха для России.
Вместе с Семеном Городецким Николай Гумилев присутствовал при разгроме германского посольства и манифестации, приветствовавшей сербов. Гумилев потом напишет: «манифестировали с Городецким».
Тогда поэт принял решение идти на фронт:
...В немолчном зове боевой трубы
Я вдруг услышал песнь моей судьбы.

 

Н.Гумилев и С. Городецкий

23 июля Гумилев отправился в Слепнево проститься с семьей; через день
возвращается в Петербург вместе с Анной Андреевной Ахматовой.

Н.Гумилев и А.Ахматова с сыном Львом

В тревожном июле Анна Ахматова написала:
Пахнет гарью…
Приходил одноногий прохожий
И один на дворе говорил:
«Сроки страшные близятся. Скоро
Ждите глада, и труса, и мора,
И затменья небесных светил».
Только нашей земли не разделит
На потеху себе супостат.
Богородица белый расстелет
Над скорбями великими плат.

31 июля Гумилевым получено свидетельство из полиции: «Образа жизни и нравственных качеств был хороших, под судом и следствием не состоял и ни в чем предосудительном замечен не был».
5 августа 1914 года Гумилев уже в военной форме. Он получил разрешение стрелять с левого плеча. Это разрешение получить было нелегко, но Гумилев добился своего, и был принят вольноопределяющимся. В этот день их с Анной Ахматовой на Царскосельском вокзале встретил Александр Блок.
Анна Андреевна о первых днях войны вспоминала: "И вот мы втроем (Блок, Гумилев и я) обедаем (5 августа 1914 г.) на Царскосельском вокзале. Блок в это время ходит по семьям мобилизованных для оказания им помощи. Когда мы остались вдвоем, Коля сказал: "Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев".
Гумилев имел право - самому выбрать род войск. Он предпочел кавалерию, потому что с раннего возраста полюбил верховую езду. В сборнике «Костер» (1918), в стихотворении «Осень», он вспоминает детство в Кронштадте, убежавшую лошадь «чистой арабской крови»:
Догоняю бежавшую лошадь
Мимо стекол оранжереи,
решетки старого парка
и лебединого пруда.
Вместе с лесными прогулками за грибами и ягодами в имении Березки Рязанской губернии дети Степана Яковлевича Гумилева (1836-1910) и Анны Ивановны (1854-1941) сочетали купание в речке, езду на велосипедах и верховую езду. Родители не боялись разрешать 14-летнему мальчику Николаю кататься на оседланной и неоседланной лошади, и тот воображал себя ковбоем, скачущим по прериям, вызывая восторг товарищей своей смелостью. Как пишет Лукницкая, «там, как всегда, читал, совершенствовался в верховой езде и сочинял стихи о Грузии и любви».
И в стихах он писал о себе:
Люблю на необъезженном коне
Нестись по лугу, пахнущем туманом («Душа и тело»).
Гумилев был назначен в сводный кавалерийский полк, расквартированный в Новгороде. В начале сентября 1914 года он находится в Кречевицких казармах под Новгородом, где в письме к Анне Ахматовой мечтает о встрече Нового года в Петербурге, в «Бродячей Собаке», рассказывает о своем расторопном вестовом, об учениях, занимавших два часа в день, об упражнении с пикой на коне (ему достался высокий вороной конь по кличке Чернозем), о бесконечном чаепитии с самоваром, игре в шахматы почти двадцать четыре часа в сутки и о своем желании писать, не имея возможности его осуществить, о всеобщей мечте в полку о походе, «как о Царствии Небесном».
Проходя учебный курс военной службы, в ожидании боевых походов, за отдельную плату, он частным образом обучился и владению шашкой. И Гумилев стал лихим наездником, охотно делившимся своими знаниями и умениями с однополчанами. Согласно воспоминанию Мочаловой, за отдельную плату в ожидании похода брал к тому же уроки фехтования.
Служивший с ним ротмистр Ю.В. Янишевский рассказывал: "С удовольствием сообщу... все, что запомнилось мне о совместной моей службе с Н. С. Гумилевым в полку улан Ее Величества. Оба мы одновременно приехали в Кречевицы (Новгородской губернии) и были зачислены в маршевой эскадрон. Там вся восьмидневная подготовка состояла лишь в стрельбе, отдании чести и езде. На последней больше 60% провалилось и было отправлено в пехоту, а на стрельбе и Гумилев, и я одинаково были на первом месте.
Гумилев был на редкость спокойного характера, почти флегматик, спокойно храбрый и в боях заработал два креста. Был он очень хороший рассказчик, и слушать его, много повидавшего в своих путешествиях, было очень интересно. И особенно мне - у нас обоих была любовь к природе и скитаниям. И это нас быстро сдружило. Когда я ему рассказал о бродяжничествах на лодке, пешком и на велосипеде, он сказал: "Такой человек мне нужен, когда кончится война, едем на два года на Мадагаскар..." Увы! Все это оказалось лишь мечтами".
Поэт взял с собой на войну, как потом и в тюрьму, Евангелие и книгу Гомера.

Боевое крещение
Разве не хорошо сотворить свою жизнь,
как художник творит свою картину,
как поэт создает поэму?
«Войну он принял, - как вспоминал А.Я. Левинсон, - с простотою совершенной, с прямолинейной горячностью. Он был, пожалуй, одним из тех немногих людей в России, чью душу война застала в наибольшей боевой готовности. Патриотизм его был столь же безоговорочен, как безоблачно было его религиозное исповедание. Я не видел человека, природе которого было бы более чуждо сомнение, как совершенно, редкостно чужд был ему и юмор. Ум его, догматический и упрямый, не ведал никакой двойственности».
Из Кречевиц Гумилев вместе с другими вольноопределяющимися был направлен во 2-ой маршевый эскадрон лейб-гвардии Уланского Ее Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны полка и прибыл в Литву, в Россиены, 30 сентября 1914 года. Россиены сейчас называются Рассейняй, поблизости от Каунаса (тогда Ковно). Там Уланский полк, в который прибыл Гумилев, отдыхал после августовской операции в Восточной Пруссии под Гумбинненем (Гусев Калининградской области). Особенно уланы проявили себя (80 человек были награждены) в бою под Каушенами (сегодня поселок Кашино Гусевского района), который состоялся 6 (19) августа. После тяжелых боев и отступления русской армии из Восточной Пруссии полк был временно выведен из состава 2-й Гвардейской кавалерийской дивизии, которая входила в 1-ю армию под командованием преступно бездействовавшего П.К. Рененкампфа, в ноябре 1914 года отстраненного от командования.
В течение двух недель в Россиенах с вновь прибывшими нижними чинами, среди которых был поэт, проводились ежедневные учения пешим строем и на лошадях.
14 октября Лейб-гвардии уланский полк включили в состав 1-й отдельной кавалерийской бригады, в III Армейский корпус. Командиром бригады был генерал-майор барон Майдель (у Гумилева в «Записках кавалериста» генерал М.). Лейб-Гвардии Уланским полком командовал полковник (с I января 1915 г. — генерал-майор) Дмитрий Максимович Княжевич. В полку было шесть эскадронов, первый эскадрон обозначался как эскадрон Ея Величества (ЕВ). Командовал этим эскадроном ротмистр князь Илья Алексеевич Кропоткин, и в этот эскадрон был зачислен Николай Гумилев .
Уланский полк оставался в бригаде барона Майделя до 27 октября. В этот период была предпринята вторая попытка наступления на Восточную Пруссию. «Официальное название первых боев Гумилёва: «Арьергардные бои по прикрытию отхода I Армии», «Расположение по реке Шешупе и бои в р-не Владиславова, переход границы Германии и бой у Куссена, бои у Радцена, Крузена и занятие гор. Вилюнена. Переход границы Германии обратно» .
16 октября полк подошел к границе Восточной Пруссии. 17 октября боем, в котором участвовал и Гумилев, были взяты Владиславов (Литва, г. Кудиркос-Науместис) и Ширвиндт (п. Кутузово Калининградской области). Бывший Владиславов расположен у слияния рек Ширвинты и Шешупы. По этим рекам проходила граница с Восточной Пруссией – сегодня между Литвой и Калининградской областью. Мост через реку Ширвинту стал стратегически важным пунктом, и он был взят под натиском пехоты, а противник отступил на Пилькаллен (Добровольск) и в юго-западном направлении. От Ширвиндта начинались великолепного качества немецкие дороги: на Шталюпенен (Нестеров), на Пилькаллен (Добровольск) и вдоль Шешупы — на Шиленен (Победино). Во взятых городах: Владиславове и Ширвиндте - русские войска встали на ночлег. 18 октября в середине дня противник начал артиллерийский огонь по российским войскам. Перед эскадроном Уланского полка стояла задача – разведывать расположение противника. Если в немецких войсках была хорошо поставлена разведка с воздуха, то у России самолетов в то время не хватало, а также не хватало мощности долететь до границы с Восточной Пруссией, и поэтому в разведку отправлялись конные разъезды. Они обнаруживали противника и вызывали огонь на себя. Обнаружив себя, противник подвергался обстрелу нашей артиллерией. Атака на Ширвиндт была остановлена, но русские держались с трудом. К вечеру началась новая атака немцев и снова была отбита. Тихие зеленые городки с краснокирпичными домами, покрытыми красной черепицей, превращались в руины. В разъездах Гумилев находится два дня 18 и 19 октября. Наступление бригады Майделя не то чтобы откладывалось, согласно приказу, а было невозможным. Для разведки было выставлено три дивизиона в разных направлениях: на Вилюнен, Каршен и Шилленен, и в последний был направлен разъезд, в котором находился Гумилев. 20 октября рано утром немцы начали новую атаку на Ширвиндт. Артиллерия противника подготовила себе удобную площадку, с которой хорошо было видно расположение русских. Огонь из пушек пяти батарей накрыл русскую пехоту. И поддержки ждать было неоткуда. Огонь немецких пушек был настолько сильным, что к вечеру выход виделся лишь в отступлении и сдаче Владиславова, но пока держались. В «Записках кавалериста» Гумилев писал о конце этого дня, 20 октября: «Наш эскадрон занимал В., который ожесточенно обстреливали германцы. Мы стояли на случай их атаки, которой так и не было. Только вплоть до вечера, все время протяжно и не без приятности, пела шрапнель, со стен сыпалась штукатурка да кое-где загорались дома. Мы входили в опустошенные квартиры и кипятили чай. Кто-то даже нашел в подвале насмерть перепуганного жителя, который с величайшей готовностью продал нам недавно зарезанного поросенка. Дом, в котором мы его съели, через полчаса после нашего ухода был продырявлен тяжелым снарядом. Так я научился не бояться артиллерийского огня» .
«С 21 по 24 октября Уланский полк располагался вдоль границы с Пруссией по реке Шешупе, в окрестных деревнях Бобтеле, Кубилеле, Рудзе, Мейшты, Уссейне» (не сохранились) . Гумилев описал эти дни в своей документальной повести:
«Каждое утро, еще затемно, мы, путаясь среди канав и изгородей, выбирались на позицию и весь день проводили за каким-нибудь бугром, то прикрывая артиллерию, то просто поддерживая связь с неприятелем» .
Разведка прусской территории продолжалась. «Через Шешупу в этом районе было две переправы, два брода: на прусском берегу у Дворишкена и на российском берегу у Кубилеле. Один из бродов упоминается Гумилевым при описании разведывательного наступления, которое было осуществлено 22 октября» .
21 октября германские войска вновь пушечным огнем обстреливали Владиславов и Ширвиндт, но по сравнению с предыдущим днем менее интенсивно. К вечеру удалось подавить огонь артиллерии. Ночная разведка выяснила, что противник остается на прежних местах, занимая окопы. Разведка вызвала наступление противника от Гросс-Варупенен на Эйхенфельд. Так как перед рекой Ширвинтой у противника были мощные позиции, то единственный путь для наступления конницы был на Шиленен (Победино), притом надо было еще пробиться через реку Шешупу, переход через которую охранялся. Вот как пишет об этом Гумилев: «Предприняли мы однажды разведывательное наступление, перешли на другой берег реки Ш. и двинулись по равнине к далекому лесу. Наша цель была — заставить заговорить артиллерию, и та, действительно, заговорила. Глухой выстрел, протяжное завыванье, и шагах в ста от нас белеющим облачком лопнула шрапнель. Вторая разорвалась уже в пятидесяти шагах, третья — в двадцати. Было ясно, что какой-нибудь обер-лейтенант, сидя на крыше или на дереве, чтобы корректировать стрельбу, надрывается в телефонную трубку: «Правее, правее!»
23 и 24 октября эскадроны Уланского полка продолжали усиленную разведку. «Дозоры зашли во фланг и тыл противника и под сильным огнем разведали точно расположение цепей и коноводов противника у дер. Альбрехт-Ноугейм» . В повести Гумилева мы читаем: «Мы повернули и галопом стали уходить. Новый снаряд разорвался прямо над нами, ранил двух лошадей и прострелил шинель моему соседу. Где рвались следующие, мы уже не видели. Мы скакали по тропинкам холеной рощи вдоль реки под прикрытием ее крутого берега. Германцы не догадались обстрелять брод, и мы без потерь оказались в безопасности. Даже раненых лошадей не пришлось пристреливать, их отправили на излечение.
На следующий день противник несколько отошел, и мы снова оказались на другом берегу, на этот раз в роли сторожевого охранения.
Трехэтажное кирпичное строение, нелепая помесь средневекового замка и современного доходного дома, было почти разрушено снарядами.
Мы приютились в нижнем этаже на изломанных креслах и кушетках. Сперва было решено не высовываться, чтобы не выдать своего присутствия. Мы смирно рассматривали тут же найденные немецкие книжки, писали домой письма на открытках с изображением Вильгельма» .
25 октября началось наступление российских войск. Гумилев, не называя имени своего командира эскадрона, а это был князь Кропоткин, пишет: «Через несколько дней в одно прекрасное, даже не холодное утро свершилось долгожданное. Эскадронный командир собрал унтер-офицеров и прочел приказ о нашем наступлении по всему фронту. Наступать — всегда радость, но наступать по неприятельской земле, это — радость, удесятеренная гордостью, любопытством и каким-то непреложным ощущением победы. Люди молодцевато усаживаются в седлах. Лошади прибавляют шаг.
…Справа по три, вытянувшись длинной змеею, мы пустились по белым обсаженным столетними деревьями дорогам Германии. Жители снимали шапки, женщины с торопливой угодливостью выносили молоко. Но их было мало, большинство бежало, боясь расплаты за преданные заставы, отравленных разведчиков .»
Уланский полк Гумилева двигался по шоссе. 2 немецких эскадрона и 50 велосипедистов были выбиты из Шиленена, отойдя на Ласденен. Немецкая армия была хорошо моторизована. Орудия доставлялись автомобилями. По шоссе на Пилькален и Ласденен тянулись обозы мирных жителей. Разведку на Пилькален и Вилюнен, в которой участвовал Гумилёв, он так описывает в «Записках кавалериста»: «Вот за лесом послышалась ружейная пальба — партия отсталых немецких разведчиков. Туда помчался эскадрон, и все смолкло. Вот над нами раз за разом разорвалось несколько шрапнелей. Мы рассыпались, но продолжали продвигаться вперед. Огонь прекратился. Видно было, что германцы отступают решительно и бесповоротно. Нигде не было заметно сигнальных пожаров, и крылья мельниц висели в том положении, которое им придал ветер, а не германский штаб. Поэтому мы были крайне удивлены, когда услыхали невдалеке частую, частую перестрелку, точно два больших отряда вступили между собой в бой. Мы поднялись на пригорок и увидали забавное зрелище. На рельсах узкоколейной железной дороги стоял горящий вагон, и из него и неслись эти звуки. Оказалось, он был наполнен патронами для винтовок, немцы в своем отступлении бросили его, а наши подожгли. Мы расхохотались, узнав, в чем дело, но отступающие враги, наверно, долго и напряженно ломали голову, кто это там храбро сражается с наступающими русскими».
Гумилев указывает на железную дорогу на Шиленен. Раньше железные дороги вели и на Пилькаллен (Добровольск), и на Ширвиндт (Кутузово), сейчас их, увы, нет. После второй мировой войны их разбирали и увозили в города Советского Союза, в прибалтийские республики.
Уланский полк заночевал в усадьбе Бартковен (теперь не существует), которую Гумилев описал так в «Записках кавалериста»: «Вечерело. Звезды кое-где уже прокололи легкую мглу, и мы, выставив сторожевое охраненье, отправились на ночлег. Биваком нам послужила обширная благоустроенная усадьба с сыроварнями, пасекой, образцовыми конюшнями, где стояли очень недурные кони. По двору ходили куры, гуси, в закрытых помещениях мычали коровы, не было только людей, совсем никого, даже скотницы, чтобы дать напиться привязанным животным. Но мы на это не сетовали. Офицеры заняли несколько парадных комнат в доме, нижним чинам досталось все остальное.

Я без труда отвоевал себе отдельную комнату, принадлежащую, судя по брошенным женским платьям, бульварным романам и слащавым открыткам, какой-нибудь экономке или камеристке, наколол дров, растопил печь и как был, в шинели, бросился на кровать и сразу заснул. Проснулся уже за полночь от леденящего холода. Печь моя потухла, окно открылось, и я пошел на кухню, мечтая погреться у пылающих углей» .

26 октября наступление русских войск было продолжено.
Гумилев записывал: «На другой день был дозорным. Отряд двигался по шоссе, я ехал полем, шагах в трехстах от него, причем мне вменялось в обязанность осматривать многочисленные фольварки и деревни, нет ли там немецких солдат или хоть ландштурмистов, то есть попросту мужчин от семнадцати до сорока трех лет. Это было довольно опасно, несколько сложно, но зато очень увлекательно. В первом же доме я встретил идиотического вида мальчишку, мать уверяла, что ему шестнадцать лет, но ему так же легко могло быть и восемнадцать, и даже двадцать. Все-таки я оставил его, а в следующем доме, когда я пил молоко, пуля впилась в дверной косяк вершка на два от моей головы.

В доме пастора я нашел лишь служанку-литвинку, говорящую по-польски; она объяснила мне, что хозяева бежали час тому назад, оставив на плите готовый завтрак, и очень уговаривала меня принять участие в его уничтожении. Вообще мне часто приходилось входить в совершенно безлюдные дома, где на плите кипел кофе, на столе лежало начатое вязанье, открытая книга; я вспомнил о девочке, зашедшей в дом медведей, и все ждал услышать грозное: «Кто съел мой суп? Кто лежал на моей кровати?»
В этот день, 26 октября, артиллерийским огнем и конной атакой уланов были взяты Вилюнен и Шиленен. Немцы отступили на Пилькален и на юго-запад. «Дики были развалины города Ш. Ни одной живой души», - писал Гумилев. Барон Майдель докладывал о бое 26 октября командиру III корпуса генералу Епанчину: «…благодаря доблести Лейб-Гвардии Уланского Ея Величества полка, как господ офицеров, так и нижних чинов, полк этот показал блестящие примеры храбрости и великолепно атаковал под Вилюненом. В атаку Лейб-Гвардии Уланский Ея Величества полк пошел под командой своих штаб-офицеров и дошел почти до Пилькалена. О доблести Лейб-Гвардии Уланского Ея Величества полка, работавшего на совесть во все время пребывания во вверенном мне отряде, считаю долгом донести Вашему Высокопревосходительству» . А далее по разным причинам (возможно, ссора между Майделем и Княжевичем, или потому что полк очень берегли) Лейб-Гвардии Уланский полк было решено вернуть в Россиены, как пишет Гумилев: «Вечером мы узнали, что наступление будет продолжаться, но наш полк переводят на другой фронт. Новизна всегда пленяет солдат, но, когда я посмотрел на звезды и вдохнул ночной ветер, мне вдруг стало очень грустно расставаться с небом, под которым я как-никак получил мое боевое крещенье» . От командующего армией пришла телеграмма в штаб третьего армейского корпуса с приказом «немедленно» вернуть в Россиены полк Гумилева. Полк вновь пересек границу с Восточной Пруссией, теперь уже в восточном направлении. Майдель, оставшийся с 12 эскадронами и 2 конными батареями, отступил из Вилюнена.
Лейб-Гвардии Уланский полк был выведен из состава кавалерийской бригады Майделя и присоединен ко 2-й Гвардейской кавалерийской дивизией в Ковно (Каунас, Литва), для подготовки к переброске на другой фронт.
В Ковно Гумилев находился до 8 ноября, а затем был получен приказ о следовании в Ивангород (сейчас город Демблин, Польша). Последние бои на территории Восточной Пруссии завершились к февралю 1915 года. «Генерал Епанчин начинает отвод своих войск от Ласденнена к Ширвиндту», а затем в Литву.
Итак, поэт воевал совсем немного на территории нынешней Калининградской области в окрестностях нынешних поселков Кутузово, Победино и Добровольска. Другие называвшиеся поселки теперь не существуют. Но здесь Гумилев получил «боевое крещение», и именно об этом периоде его военной жизни написано в первых двух главах «Записок кавалериста». Г. Кретинин в статье «Неизвестная война» пишет: «Со стороны русских на фронте протяженностью в 170 километров (от Немана до Августовских лесов) действовала 10 армия генерала Сиверса. Фронт был излишне растянут, правый фланг группы упирался в обширные Ласдененские леса, боевые действия в которых были затруднены.
...Германское командование, обнаружив подготовку русских к наступлению в направлении Ласденнен - Инстербург, принимает решение ускорить подготовку своего наступления и сорвать план противника, что и удалось сделать».
Война идей
Там, где все сверканье, все движенье,
Пенье все, мы там с тобой живем;
Здесь все только наше отраженье
Полонил гниющий водоем.
Н. Гумилев
В октябре 1914 года в Германии 93 немецких поэта, историка, ученого, священника и музыканта выпустили «Манифест цивилизованному миру»:
«Мы будем вести эту борьбу до самого конца как цивилизованная нация, следующая традициям Гёте, Бетховена и Канта».
А на открытом заседании религиозно-философского общества памяти В.Соловьева также в октябре 1914 года в большой аудитории Политехнического музея прозвучало пять лекций о религиозном смысле войны. «Переполнены все проходы, слушатели уже размещаются на эстраде. Тихо и напряженно-внимательно слушает аудитория вступительное слово председателя Г.А.Рачинского, скоро и дружно отвечает она на гражданский пафос Е.Н.Трубецкого, прерывая его рукоплесканиями, саркастически усмехается и негодует вместе с Вячеславом Ивановым на немецкого Мефистофеля, соблазняющего Фауста; вдумчиво внимает размышлениям С.Н. Булгакова…Но вот на трибуну выходит Владимир Эрн: "…Я убежден, во-первых, что бурное восстание германизма предрешено аналитикой Канта; я убежден, во-вторых, что орудия Круппа полны глубочайшей философичности; я убежден, в-третьих, что внутренняя транскрипция германского духа философии Канта закономерно и фатально сходится с внешней транскрипцией того же самого германского духа в орудиях Круппа…"
Германский кайзер Вильгельм II произнес: «Я безусловно убежден, что страна, которой Бог дал Лютера, Баха, Вагнера, Мольтке, Бисмарка и моего деда, будет еще призвана для великих свершений ради блага человечества».
«Россия должна сохранить за собою значение державы-освободительницы – защитницы всех малых и слабых народов против народов-хищников», - писал Е.Н. Трубецкой.

В Германии не все разделяли мнение кайзера. Так, профессор физиологии Берлинского университета Георг Фридрих Николаи обратился с призывом объединить интеллектуальные усилия Европы и создать политически единую Европу: «Этот шаг должны сделать все те, кто действительно ценит культуру Европы, — те, кого Гёте пророчески называл «хорошими европейцами». Под этим манифестом подписался и Альберт Эйнштейн.
Свое решительное мнение о результатах войны, о послевоенном порядке первого ноября 1914 года выразил император Николай II, тогда еще не предполагая, что война затянется на четыре года:
«Я настаиваю, чтобы условия этого мира были выработаны нами тремя — Францией, Англией и Россией, только нами одними. Главное — уничтожение германского милитаризма, конец того кошмара, в котором Германия держит нас уже более сорока лет. Вот как я представляю себе результаты, которых Россия вправе ожидать от войны и без достижения которых мой народ не понял бы необходимости понесенных им трудов. Германия должна будет согласиться на исправление границ в Восточной Пруссии. Мой генеральный штаб желает, чтобы это исправление достигло берегов Вислы... Познань и часть Силезии будут необходимы для воссоздания Польши. Галиция и северная часть Буковины позволят России достигнуть своих естественных пределов — Карпат... В Малой Азии я должен буду заняться армянами, их нельзя оставлять под турецким игом... Я должен буду обеспечить моей империи свободный выход через проливы... Австро-венгерский союз потерпел крах. Венгрии, лишенной Трансильвании, будет трудно удерживать хорватов. Чехия потребует по меньшей мере автономии — и Австрия, таким образом, сведется к старым наследственным владениям, к немецкому Тиролю и Зальцбургской области... Франция возвратит Эльзас-Лотарингию и распространит свою власть, быть может, и на рейнские провинции. Бельгия получит приращение в области Аахена. Франция и Англия поделят германские колонии. Шлезвиг, включая район Кильского канала, будет возвращен Дании. Воссоздав Ганновер между Пруссией и Голландией, мы бы укрепили будущий мир» .
Германия в своем стремлении к гегемонии ставила себе целью ослабление Франции, сокрушение России, уничтожение ее влияния на страны Восточной Европы. Тогда Германия могла бы говорить на равных с Америкой и Британской империей. Контролируя зону от Пиринеев до Мемеля, от Черного до Северного морей, от Средиземного до Балтийского моря, Германия тогда могла бы позволить себе конкурирование с Соединенными штатами за мировое экономическое господство. Причем, фельдмаршал Мольтке-младший утверждал, что славянские народы и Россия слишком отсталые в культурном отношении, чтобы взять на себя руководство человечеством, а Германия определит развитие человечества на несколько столетий. Также Бетман Гольвег считал необходимым после войны заключить договор с побежденными Англией и Францией против России, чтобы вычеркнуть ее из европейского контекста. Для этого он уже в августе 1914 года сформулировал два основных направления деятельности: использовать подрывные действия к будущему ослаблению России и создать несколько буферных государств между Россией и Германией-Австро-Венгрией для отбрасывания России назад « так далеко, как это возможно».
Австро-Венгрия должна быть расширена за счет Украины, Румынии и Бессарабии. Инструментами были выбраны революция и использование идей национализма.
В России министр иностранных дел Сазонов 14 сентября 1914 года подготовил проект единых военных целей России, Франции и Британии.
«1. Три державы ослабят германскую мощь и претензии на военное и политическое доминирование. 2. Территориальные изменения должны быть осуществлены исходя из принципов прав национальностей 3. Россия аннексирует нижнее течение реки Неман и восточную часть Галиции. Она присоединит к королевству Польши восточную Познань, Силезию и западную часть Галиции. 4. Франция возвратит себе Эльзас и Лотарингию, добавив, если она того пожелает, часть Рейнской Пруссии и Палатинат. 5. Бельгия увеличит свою территорию. 6. Шлезвиг-Гольштейн будет возвращен Дании. 7. Государство Ганновер будет восстановлено. 8. Австрия будет представлять собой состоящую из трех частей монархию: Австрийская империя, королевство Богемия и королевство Венгрия. 9. Сербия аннексирует Боснию, Герцеговину, Далмацию и Северную Албанию. 10. Болгария получит от Сербии компенсацию в Македонии. 11. Греция и Италия разделят Южную Албанию. 12. Англия, Франция и Япония разделят германские колонии» .
Решение таких задач требовало небывалого напряжения. Германия демонстрировала поразительный военный потенциал и организационную силу. Уже в начале войны выяснилось, что готовая к жертвам русская армия, несмотря на подвижничество и готовность к потерям, не может возобладать над научно организованной военной машиной германцев. Но и Германия не смогла реализовать заявленные цели. Что же противопоставила Россия высокоорганизованному Германо-Австро-Венгерскому Союзу?
Сверхнародный, сверхпартийный смысл настоящей войны – вот что, по мнению Е.Н. Трубецкого, составляет силу России, славян и их союзников. Задаваясь вопросом о значении идей в истории, о смысле подвига и веры в праведность освободительной войны, философ размышляет и об исторической роли и судьбе России. Превращение Европы в «культурную орду, где все народы служат рабами одного», на взгляд философа, совершенно недопустимо для России. Так, волею судеб России навязывается освободительная миссия; и в этой миссии она находит самое себя, свое лучшее национальное я. «Именно тогда она становится сама собою, именно тогда она обретает свой собственный образ Божий, когда она освобождает другие народы; так есть, так было и так будет».
России нужно чувствовать, писал Трубецкой, что она служит не себе только, а всему человечеству, всему миру. В этой черте, на его взгляд, есть что-то изначальное, что составляет самую сущность России. «Когда мы освобождаем угнетенные пароды, мы всегда неизменно чувствуем, что это именно и есть настоящее дело России, то единственно существенное дело, ради которого стоит воевать» .

«Записки кавалериста»
В 17 главах повести Гумилева отражены события, связанные с пребыванием его в Уланском полку. Это период с октября 1914 года по сентябрь 1915 года: когда Гумилев участвовал во втором прусском походе, в боях за Петроков на территории Польши, в приграничных районах Польши, Литвы, Белоруссии, в Белоруссии (Брестская область, и от Бреста через Кобрин за Огинский канал), на Украине (Волынь). В гусарском полку, куда был переведен Гумилев осенью 1915 года, он уже не писал «Записок».
В «Записках кавалериста», которые публиковались в военное время в «Биржевых ведомостях» за 1914-1915 годы (всего 17 публикаций), Гумилев называет населенные пункты и фамилии командиров лишь первой буквой или вместо названия делает прочерк. «Записки кавалериста» публиковались в течение 1915 года и в 2 номерах за январь 1916 года.
Я остановлюсь лишь на первых двух главах документальной повести, связанных с тем, что происходило с ним на территории нынешней Калининградской области.
В повести мы видим театр войны Гумилева, для которого важны декорации, ведь он давно любит «все изысканное и странное, но верный вкус делает его строгим в подборе декораций» . Из «Записок кавалериста»:
«...Наконец, пришло отрадное известие: наша артиллерия пристрелялась по неприятельским окопами в Ш., и, по словам вернувшихся разведчиков, они буквально завалены трупами. Было решено предпринять общее наступление.
Невозможно лучше передать картины наступления, чем это сделал Ф. Тютчев в четырех строках:
...Победно шли его полки,
Знамена весело шумели,
На солнце искрились штыки,
Мосты под пушками гремели.
Я сомневаюсь, чтобы утро наступления могло быть не солнечным, столько бодрости, столько оживления разлито вокруг. Команда звучит особенно отчетливо, солдаты заламывают фуражки набекрень и молодцевато устраиваются в седлах...
В первое наступление мы закладываем розы за уши лошадей, но осенью, увы, приходится обходиться без этого. Длинной цепью по три в ряд въехали мы в Германию» . Это отрывок из сохранившегося в ЦГАЛИ варианта главы II «Записок кавалериста», который отличается от того изложения, которое было опубликовано в «Биржевых ведомостях». Гумилев обращается к строчкам из стихотворения Ф. И. Тютчева «Неман», которое посвящено событиям Отечественной войны 1812 года. Это поразительное стихотворение Тютчева.

Ты ль это, Неман величавый?
Твоя ль струя передо мной?
Ты, столько лет, с такою славой,
России верный часовой?..
Один лишь раз, по воле бога,
Ты супостата к ней впустил -
И целость русского порога
Ты тем навеки утвердил...

Ты помнишь ли былое, Неман?
Тот день годины роковой,
Когда стоял он над тобой,
Он сам - могучий южный демон,
И ты, как ныне, протекал,
Шумя над вражьими мостами,
И он струю твою ласкал
Своими чудными очами?..

Лишь одного он не видал...
Не видел он, воитель дивный,
Что там, на стороне противной,
Стоял ДРУГОЙ - стоял и ждал...
И мимо проходила рать -
Все грозно-боевые лица,
И неизбежная Десница
Клала на них свою печать…

И так победно шли полки,
знамена гордо развевались,
Струились молнией штыки,
И барабаны заливались...
Несметно было их число -
И в этом бесконечном строе
Едва ль десятое чело
Клеймо минуло роковое...
«И целость русского порога ты тем навеки утвердил», - пишет Тютчев. В октябре 1914 года Е.Н. Трубецкой, выступая на собрании религиозно-философского общества памяти В.С. Соловьева, отметил, что войны, в которых пришлось участвовать России в течение XIX и начале XX веков, вызвали мощный духовный перелом, проявившийся в стремлении к единой целостной России. Национальное единство, подлинная сущность русского народа, по мнению Трубецкого, становилась «осязаемой, видимой» в эти великие минуты, минуты «возрождения образа единой России», когда открывается «одна великая тайна нашего национального бытия» . Эта ассоциация Гумилева с войной 1812 года говорит о его духовном родстве с мыслителями русской философии серебряного века.
«Розы за ушами лошадей» - это рыцарское восприятие войны, которое было характерно накануне августовских боев, позже сменилось у поэта пониманием войны как суровых будней.
Анна Ахматова спустя годы после окончания первой мировой войны давала следующую оценку «Запискам кавалериста»: «Люди узнавали будничную, обыкновенную человеческую жизнь на фронте - где не было громких патриотических фраз, раздирающих душу кошмаров кровавой бойни, захватывающих приключений разведчиков - ничего этого не было, но люди узнавали поденный серый труд войны, иссушающий душу. Как бы свято ни было чувство долга, Гумилев - честный, храбрый солдат - боялся войны, боялся греха убийства.
Гумилев пишет свои корреспонденции, добросовестно выполняя условия редакции и стараясь даже в такое "неточное время" быть четким и аккуратным, - его материалы выходят регулярно, у них много читателей. Гумилевские корреспонденции, простые и человечные, напоминают солдатские письма с фронта».
Жестокое дело войны описывать нелегко. Человек христианин и солдат, обязанный выполнять приказы, не совпадают и вступают друг с другом в противоречия, но додумывать эти вещи некогда, спасают простые солдатские шутки:
«Особенно мне запомнилась в окне одного большого дома фигура сановитого помещика с длинными седыми бакенбардами. Он сидел в кресле, с сигарой в руке, но густые брови были нахмурены, и в глазах светилось горестное изумление, готовое каждую минуту перейти в гнев. «Серьезный барин, – говорили солдаты, – такой выскочит да заругается - так беда. Должно быть, из генералов!»
В трудном ратном опасном деле воины находят маленькие радости: «Снаряды рвались все ближе и ближе, все чаще и чаще, мы нисколько не беспокоились, и только подъехавший, чтобы увести нас, офицер сказал, что пехота отошла, и это обстреливают именно нас. У солдат сразу просветлели лица. Маленькому разъезду лестно, когда на него тратят тяжелые снаряды».
В этот период «прусского неба» поэт, понимая войну как выполнение долга, рисует подробности своего пребывания на фронте, как священные для его памяти: «Этот день навсегда останется священным в моей памяти. Я был дозорным и в первый раз на войне почувствовал, как напрягается воля, прямо до физического ощущения какого-то окаменения, когда надо одному въезжать в лес, где, может быть, залегла неприятельская цепь, скакать по полю, вспаханному, и поэтому исключающему возможность быстрого отступления, к движущейся колонне, чтобы узнать, не обстреляет ли она тебя» . Грядущую победу видел «огнезарной птицей», касающейся его крылом.
Военный быт, постоянная угроза жизни, томление ожидания боя, рвущиеся поблизости шрапнели, подстерегающая опасность, когда «кое-кто робел, другие смеялись над ним», и солдатская мечта о минимальном комфорте: «О, низкие, душные халупы, где под кроватью кудахтают куры, а под столом поселился баран; о, чай! который можно пить только с сахаром вприкуску, но зато не меньше шести стаканов; о, свежая солома! расстеленная для спанья по всему полу, - никогда ни о каком комфорте не мечтается с такой жадностью, как о вас! И безумно дерзкие мечты, что на вопрос о молоке и яйцах вместо традиционного ответа: «Вшистко германи забрали», хозяйка поставит на стол крынку с густым налетом сливок и что на плите радостно зашипит большая яичница с салом!»
Воин Николай Гумилев наблюдает разности в менталитетах воюющих. Так, он рассказывает, как прусский улан был пойман в плен только потому, что, уходя от погони, объезжал все канавы и кусты, при спусках замедляя аллюр, тогда как русские лейб-уланы скакали через все эти препятствия на¬прямик. Он замечает разность во владении и использовании оружия. Не¬мецкие уланы пикой кололи, держа ее не зажатой между рукой и боком, а на весу, что не обеспечива¬ло должной силы удара... Стрелять с коня германские кавалеристы в отли¬чие от русских тогда, в 1914-м, не уме¬ли. Превосходство русской кавале-рии в умении драться в конном строю сохранялось в течение всей вой¬ны. В «Записках кавалериста» автор отмечает: «… наши уверяют, что германские кавалеристы не могут сами сесть на лошадь. Например, если в разъезде десять человек, то один сперва подсаживает девятерых, а потом сам садится с забора или пня. Конечно, это легенда, но легенда очень характерная. Я сам видел однажды, как вылетевший из седла германец бросился бежать, вместо того чтобы опять вскочить на лошадь» .
Гумилев не раскрывает своих мечтаний о будущем во время передышек между боями, но называет их «самыми фантастическими». И хотя, по его словам, «кавалеристы – это веселая странствующая артель, с песнями в несколько дней кончающая прежде длительную и трудную работу» пехоты, все же на самом деле над разъездом «неприятельский аэроплан, как ястреб над спрятавшейся в траве перепелкой», и приходится «хлюпать в черной, липкой грязи», «с синими лицами, с покрасневшими веками» засовывать под седла «окоченевшие пальцы», «дрожать от холода» в снопах не молоченного хлеба. Задача разъездов – найти врага и вызвать на себя его огонь, то прикрывая артиллерию, то «поддерживая связь с неприятелем», то «пробираясь мимо развалин, мимо крыш, готовых каждую минуту обвалиться». И ни на минуту не забывалась цель – «сокрушить врага и завоевать право на прочный мир». Эти первые дни на фронте поэту виделись временем, «когда от счастья спирается дыхание», временем «горящих глаз и безотчетных улыбок», и так близки ему казались «мечты Ермака, Перовского и других представителей России, завоевывающей и торжествующей».

Письма с войны
Ни писем, ни стихов в прусский десятидневный период Гумилев не написал. Есть письма накануне и после. Вот письмо Гумилева Анне Ахматовой, написанное накануне вступления в Восточную Пруссию, около 7-10 октября 1914 года и отправленное из города Россиены: «Дорогая моя Аничка, я уже в настоящей армии, но мы пока не сражаемся, и когда начнем, неизвестно. Все-то приходится ждать, теперь, однако, уже с винтовкой в руках и с отпущенной шашкой. И я начинаю чувствовать, что я подходящий муж для женщины, которая "собирала французские пули, как мы собирали грибы и чернику". Эта цитата заставляет меня напомнить тебе о твоем обещании быстро дописать твою поэму и прислать ее мне. Право, я по ней скучаю... Я написал стишок, посылаю его тебе, хочешь продай, хочешь читай кому-нибудь. Я здесь утерял критические способности и не знаю, хорош он или плох.
Пиши мне в 1-ю дейст. Армию, в мой полк Ее Величества. Письма,
оказывается, доходят, и очень аккуратно.
Я все здоровею и здоровею: все время на свежем воздухе (а погода
прекрасная, тепло, скачу верхом, а по ночам сплю, как убитый).
Раненых привозят немало, и раны все какие-то странные: ранят не в
грудь, не в голову, как описывают в романах, а в лицо, в руки, в ноги. Под
одним нашим уланом пуля пробила седло как раз в тот миг, когда он
приподнимался на рыси, секунда до или после; и его бы ранило.
Сейчас случайно мы стоим на таком месте, откуда легко писать. Но скоро, должно быть, начнем переходить, тогда писать будет труднее. Но вам совершенно не надо беспокоиться, если обо мне не будет известий. Трое вольноопределяющихся знают твой адрес и, если со мной что-нибудь случится, напишут тебе немедленно. Так что отсутствие писем будет означать только то, что я в походе, здоров, но негде и некогда писать. Конечно, когда будет возможность, я писать буду.
Целую тебя, моя дорогая Анечка, а также маму, Леву и всех. Напишите Коле-маленькому, что после первого боя я ему напишу. Твой Коля".
В этом письмо тяжелый вздох оттого, что приходится ждать выступления, и все же у него уже лошадь, из недавно доставленных в Россиены, винтовка и шашка.
В строчках письма бросается в глаза фраза о ранениях, не таких, «как описывают в романах». Первое осмысление реальности войны, прозрение в его романтических представлениях и страх перед смертью, поэтому настойчивое «успокаивание» жены и сообщение адреса «трем вольноопределяющимся», и желание скорой победы. Гумилев храбр, не потому что не боится смерти, а потому что был таким с детства: «Гумилев выделялся абсолютно взрослой храбростью при всей своей милой наивности» . Как рассказывал В.К. Шилейко , Гумилев считал, что он умрет в 53 года: «Он особенно любил об этом говорить во время войны. «Меня не убьют, я еще нужен». Очень часто к этому возвращался. Очень характерная его фраза: «На земле я никакого страха не боюсь, от всякого ужаса можно уйти в смерть, а вот по смерти очень испугаться страшно». Удивительно, что Гумилев угадал цифры, поставленные в другом порядке, о количестве его прожитых лет. Он был расстрелян в 35 лет. Но в «Письмах о русской поэзии он говорил о смерти как о занавесе, «отделяющем нас от актеров, от зрителей, и во вдохновении игры мы презираем трусливое заглядывание, что будет дальше. Как адамисты, мы немного лесные звери, и во всяком случае не отдадим того, что в нас есть звериного в обмен на неврастению» .
В тексте письма Гумилёв цитирует строки («собирала французские пули…») из поэмы Ахматовой «У самого моря», начатой в июле 1914 года и завершенной осенью того же года, что говорит о таком внимании к творчеству Ахматовой, что, несмотря на свежесть работы, Гумилев наизусть цитирует ахматовские строчки. И восхищение ими, скрытое за словами: он начинает чувствовать себя подходящим мужем для нее.
К письму были приложена фотография Гумилева в военной форме, на обороте - два отрывка стихов: первый из стихотворения «Родос», посвященного памяти М. А. Кузьминой-Караваевой, (по словам Анны Ахматовой, написанное до ее смерти), из сборника «Чужое небо», только в сборнике было вместо «сильные руки» — «крепкие руки».
Но, быть может, подумают внуки,
Как орлята, тоскуя в гнезде:
— Где теперь эти сильные руки,
Эти души горящие, где!

И второй отрывок из стихотворения А. Блока 1908 года «На поле Куликовом».
Я не первый воин, не последний,
Долго будет родина больна…
Помяни ж за раннею обедней
Мила-друга, тихая жена!

Коля Маленький, упоминаемый в письме, - это племянник Гумилева, сын его старшей сестры, от первого брака отца, Н. Л. Сверчков, с которым Гумилёв был в Абиссинии в 1913 году, а позже, возможно, служил в том же Уланском полку, что и Гумилев. О «стишке», который упоминается в письме, пойдет речь в следующей главе.
По возвращению из Восточной Пруссии 1 ноября 1914 года Гумилёв, отправил из Ковно письмо Михаилу Лозинскому, в котором участие в боях на территории Восточной Пруссии, называет «лучшим временем жизни»:
«Дорогой Михаил Леонидович,
пишу тебе уже ветераном, много раз побывавшим в разведках, много раз обстрелянным и теперь отдыхающим в зловонной ковенской чайной. Все, что ты читал о боях под Владиславовом и о последующем наступленьи, я видел своими глазами и во всем принимал посильное участие. Дежурил в обстреливаем<ом> Владиславове, ходил в атаку (увы, отбитую орудийным огнем), мерз в сторожевом охраненьи, ночью срывался с места, заслыша ворчанье подкравшегося пулемета, и опивался сливками, объедался курятиной, гусятиной, свининой, будучи дозорным при следованьи отряда по Германии. В общем, я могу сказать, что это лучшее время моей жизни. Оно несколько напоминает мои абиссинские эскапады, но менее лирично и волнует гораздо больше. Почти каждый день быть под выстрелами, слышать визг шрапнели, щелканье винтовок, направленных на тебя, — я думаю, такое наслажденье испытывает закоренелый пьяница перед бутылкой очень старого, крепкого коньяка. Однако бывает и реакция, и минута затишья — в то же время минута усталости и скуки. Я теперь знаю, что успех зависит совсем не от солдат, солдаты везде одинаковы, а только от стратегических расчетов — а то бы я предложил общее и энергичное наступленье, которое одно поднимает дух армии. При наступленьи все герои, при отступленьи все трусы — это относится и к нам, и к германцам. В частности, относительно германцев, ничто так не возмущает солдат, как презрительное отношенье к ним наших газет. Они храбрые воины и честные враги, и к ним невольно испытываешь большую симпатию, потому что как-никак ведь с ними творишь великое дело войны. А что касается грабежей, разгромов, то как же без этого, ведь солдат не член Армии Спасенья, и если ты перечтешь шиллеровский «Лагерь Валленштейна», ты поймешь эту психологию.
Целуя от моего имени ручки Татьяны Борисовны (жена Лозинского), извинись, пожалуйста, перед нею за то, что во время трудного перехода я потерял специально для нее подобранную прусскую каску. Новой уже мне не найти, потому что отсюда мы идем, по всей вероятности, в Австрию или в Венгрию. Но, говорят, у венгерских гусар красивые фуражки.
Кланяйся, пожалуйста, мэтру Шилейко и напишите мне сообща длинное письмо обо всем, что делается у вас; только не политику и не общественные настроенья, а так, кто что делает, что пишет. Говорила мне Аня, что у Шилейко есть стихи про меня. Вот бы прислал. Жму твою руку. Твой Н.Гумилев».
Энергией, переполненностью чувствами и первым осмыслением произошедшего с поэтом и воином дышит письмо Лозинскому. Поход называется «трудным», но дело войны пока еще воспринимается «великим», им движет желание действия: «Я бы предложил общее и энергичное наступление» и ощущение счастье, которое может испытать человек, пройдя по лезвию бритвы, которое так гениально выразил А.С. Пушкин:
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении чумы.
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья –
Бессмертья, может быть, залог,
И счастлив тот, кто средь волненья
Их испытать и ведать мог.
Гумилев эти чувства «неизъяснимых наслаждений» испытал в полную меру. И в то же время он читал российские газеты, и легкое отвращение к тому что там писалось, в частности, тон «презрительного отношения» к германцам, вызывает просьбу писать обо всем, «только не политику и общественные настроения».
Получив от Лозинского ответ со стихами Шилейко, которые не сохранились, Гумилев в письме Лозинскому от 2 января 1915 года, уже из Польши, писал: «Я буду говорить откровенно: в жизни пока у меня три заслуги — мои стихи, мои путешествия и эта война. Из них последнюю, которую я ценю меньше всего, с досадной настойчивостью муссирует все, что есть лучшего в Петербурге. Я не говорю о стихах, они не очень хорошие, и меня хвалят за них больше, чем я заслуживаю, мне досадно за Африку. Когда полтора года тому назад я вернулся из страны Галла, никто не имел терпенья выслушать мои впечатления и приключения до конца. А ведь, правда, все то, что я выдумал один и для себя одного, ржанье зебр ночью, переправа через крокодильи реки, ссоры и примиренья с медведеобразными вождями посреди пустыни, величавый святой, никогда не видевший белых в своем африканском Ватикане — все это гораздо значительнее тех работ по ассенизации Европы, которыми сейчас заняты миллионы рядовых обывателей, и я в том числе. И мэтр Шилейко тоже позабыл о моей «благоухающей легенде». Какие труды я вершу, какие ношу вериги? Право, эти стихи он написал сам про себя и хранит их до времени, когда будет опубликован последний манифест, призывающий его одного».
Таким образом, участие в войне для Гумилева «из трех заслуг» стоит на третьем месте, отношение к ней изменилось, теперь это уже только «работа по ассенизации Европы», и далее:
«Меня поддерживает только надежда, что приближается лучший день моей жизни, день, когда гвардейская кавалерия одновременно с лучшими полками Англии и Франции вступит в Берлин. Наверно, всем выдадут парадную форму, и весь огромный город будет как оживший альбом литографии. Представляешь ли ты себе во всю ширину Фридрихштрассе цепи взявшихся под руку гусар, кирасир, сипаев, сенегальцев, канадцев, казаков, их разноцветные мундиры с орденами всего мира, их счастливые лица, белые, черные, желтые, коричневые.
…Хорошо с египетским сержантом
По Тиргартену пройти,
Золотой Георгий с бантом
Будет биться на моей груди…
Никакому Гофману не придет в голову все, что разыграется тогда в кабачках, кофейнях и закоулках его «доброго города Берлина».
К тому времени Гумилев уже знал о своей первой боевой награде: «В полку меня ждал присланный мне мой собственный Георгий. Номер его 134060».
Эта первая награда связана с тем героизмом полка, о котором докладывал в своем донесении барон Майдель, за бои на территории Восточной Пруссии.

 

 

Стихи о войне 1914 года

Я знаю, что ночи любви нам даны
И яркие, жаркие дни для войны
Н. Гумилев
«Патриотизм его был столь же безоговорочен, как безоблачно было его религиозное исповедание».
В стихах о войне также доминирует «религиозное исповедание», как писал Борис Эйхенбаум о творчестве Гумилева: «Душа, обожженная счастьем ратного дела, беседует со звездами о Боге», и Муза Гумилева в коротких промежутках затишья «глас Бога слышит в воинской тревоге И Божьими зовет свои дороги».
Когда мир «лукавый» сменился миром «у бездны мрачной на краю», где «все гибелью грозит», тогда «военные стихи приняли вид псалмов об «огнезарном бое» (Борис Эйхенбаум). «Так чутко и даже набожно он начинает относиться к словам», стихи рождаются «вопреки нелюбви».
В период с конца мая до конца 1914 года Гумилев написал стихотворения: «Новорожденному», «Наступление», «Война», «Солнце духа» и «Священные плывут и тают ночи». В статье «Жизнь стиха» Гумилев отмечал: «Древние уважали молчавшего поэта, как уважают женщину, готовящуюся стать матерью» . Не то, чтобы совсем молчал поэт, но написал немного в 1914 году. Пережитое выльется в более поздних стихах.
Первое стихотворение - «Новорожденному» (20 июля 1914 года) появилось на рождение сына М.Л. Лозинского. Оно начинается строками:
Вот голос томительно звонок…
Зовет меня голос войны…
Повинуясь этому голосу, поэт оказывается в первых числах октября в Литве, и там написано стихотворение «Наступление» по горячим впечатлениям от рассказов его однополчан, участников августовских событий 1914 года в Восточной Пруссии: «Та страна, что могла быть раем, стала логовищем огня». «Я написал стишок, посылаю его тебе, хочешь, продай, хочешь читай кому-нибудь. Я здесь утерял критические способности и не знаю, хорош он или плох», - писал Гумилев Ахматовой из Россиен. Это стихотворение написано накануне второго прусского похода от имени его новых товарищей: «Мы четвертый день наступаем, мы не ели четыре дня». Армия недостаточно обеспечена вооружением и продуктами из-за неготовности России к войне - поэт это сразу понял, да и когда же она была готова, не жалея в наступлении людские ресурсы. Но Гумилев знал, что спасал всегда высокий дух, «господне слово». В бой шли за веру, царя и Отечество, и поэтому поэт уже от имени отдельного солдата выражает общее настроение: «Я, носитель мысли великой, не могу умереть», «Золотое сердце России мерно бьется в груди моей».
Когда Гумилев писал это стихотворение, он не мог не знать о смерти Князя Олега Константиновича, корнета лейб-гвардии Гусарского полка, смерть которого 29 сентября (11 октября) 1914 года так потрясла всех, известие о ней распространилось по фронту. Олег не без гордости писал в своем дневнике: «Мы все пять братьев идем на войну со своими полками. Мне это страшно нравится, так как это показывает, что в трудную минуту Царская Семья держит себя на высоте положения. Пишу и подчеркиваю это, вовсе не желая хвастаться. Мне приятно, мне радостно, что мы, Константиновичи, все впятером на войне». По воспоминаниям генерала Н. Н. Ермолинского, в то время все желания Князя сосредотачивались на жажде подвига: он днём и ночью мечтал о своём уходе из штаба полка и о возвращении в строй. Желание это осуществилось за несколько дней перед нашим последним свиданием, но оно же его и погубило: «27 сентября (10 октября) 1914 года князь Олег, командовавший взводом в своём полку, был тяжело ранен близ деревни Пильвишки в районе Владиславова. Телеграмма штаба Верховного Главнокомандующего сообщала, что при следовании застав нашей передовой кавалерии были атакованы и уничтожены германские разъезды. Частью немцы были изрублены, частью взяты в плен. Первым доскакал до неприятеля и врубился в него корнет Его Высочество Князь Олег Константинович. Однако в конце стычки один из раненых немецких кавалеристов, уже находясь на земле, выстрелил в князя и ранил его. 28 сентября (11 октября) он был доставлен в госпиталь в Вильно, где был прооперирован. В тот же день был награждён орденом Святого Георгия «за мужество и храбрость, проявленные при стычке и уничтожении германских разъездов». Узнав об этом, Князь Олег сказал: «Я так счастлив, так счастлив. Это нужно было. Это поднимет дух. В войсках произведет хорошее впечатление, когда узнают, что пролита кровь Царского Дома». В тот же день прибыли вечером в Вильно родители Олега. Отец Князя Олега привёз ему орден святого Георгия, принадлежавший великому князю Константину Николаевичу, приколол его к рубашке умиравшего князя, который в тот же вечер скончался. Мы с князем Игорем Константиновичем стояли на коленях в ногах. В 8 часов 20 минут окончилась молодая жизнь… Светлое, детски чистое лицо князя было отлично освещено верхней лампой. Он лежал спокойный, ясный, просветленный, будто спал. Белая эмаль, к которой он прикоснулся холодеющими губами, ярко выделялась на его груди. Он стал единственным членом Российского императорского дома, погибшим на фронте первой мировой войны. Но не единственной потерей в этой ветви Романовых. Мать Князя Олега после его кончины пожертвовала Александровскому лицею одну тысячу рублей, с тем, чтобы доход с этого капитала ежегодно шёл на изготовление серебряной медали имени князя Олега Константиновича, которой награждался бы лицеист за лучшее сочинение по отечественной словесности. На медали был начертан лицейский девиз: «Для общей пользы» и слова князя Олега, написанные им незадолго до гибели: «Жизнь не удовольствие, не развлечение, а крест». Весной 1915 года Виленскому реальному училищу, в здании которого, переоборудованном под госпиталь, скончался князь Олег, было присвоено его имя» . Перед вступлением в «логовище огня» Гумилев в письме Ахматовой писал: «Раненых привозят немало». И отсюда образы Гумилева: «Залитые кровью недели», «безумные глаза победы», но, преследуя врага, «так сладко рядить победу, словно девушку, в жемчуга».
Наступление
Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня,
Мы четвертый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.

Но не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
Оттого, что господне слово
Лучше хлеба питает нас.

И залитые кровью недели
Ослепительны и легки,
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки.

Я кричу, и мой голос дикий,
Это медь ударяет в медь,
Я носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть.

О, как белы крылья победы!
Как безумны ее глаза!
О, как мудры ее беседы,
Очистительная гроза!

Словно молоты громовые
Или воды гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей.

И так сладко рядить победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
отступающего врага.

«Стихотворение было отдано Анной Ахматовой в журнал № 10 «Аполлона» за 1914 год. «Гумилев передает свое первое ощущение войны (в первую пару месяцев, действительно, — волнующее и восторженное) — с «чужих слов», еще ни разу не участвуя в боях. Потому в нем — переизбыток несвойственного поэту пафоса и общих слов, отсутствие — личного (вместо "Я" — «Мы») восприятия». О стихах, вошедших в сборник "Колчан", пишет В. М. Жирмунский: "...в военных стихах муза Гумилева нашла себя действительно до конца. Эти стрелы в "Колчане" самые острые, здесь прямая, простая и напряженная мужественность поэта создала себе самое достойное и подходящее выражение. ...Он вырос в большого и взыскательного художника. Он и сейчас любит риторическое великолепие пышных слов, но он стал скупее и разборчивее в выборе слов и соединяет прежнее стремление к напряженности и яркости с графической четкостью словосочетаний" .

.Образ "Золотое сердце России // Мерно бьется в груди моей" перекликается у Гумилева с высказыванием Василия Розанова: "...каждый русский, указав на сердце свое, должен быть вправе сказать: "Здесь бьется одна стодвадцатимиллионная часть России", а не то, чтобы: "Здесь бьется сердце сапожника Иванова", "Это грудь столоначальника Алексеева", "Грудь журналиста Петрова" .
Прежде, чем перейти к стихотворению «Война», написанному, после непосредственного участия Гумилева в боевых действиях в Восточной Пруссии, уместно здесь сказать о перекличке образов из стихотворения «Война» и «Записок кавалериста». Как отметил Евгений Степанов, строчки из стихотворения — «жужжат шрапнели, словно пчелы» перекликается со сравнением в XV главе «Записок кавалериста» — «пули жужжали, как большие, опасные насекомые».
По-видимому, Гумилев мысленно возвращался к стихотворению, когда работал над «Записками». Возможно, поэт вспоминал и свои пророческие строчки, написанные в 1907 году в стихотворении «Франции»:
Ты только сказка, отойди же,
Лишь через наш холодный труп
Пройдут враги, чтоб быть в Париже.
И ведь в 1914 году Франция была действительно спасена, так как русские войска отвлекли германские под Гумбиненом. Всем, кто занимался исследованием истории первой мировой войны, известно, как об этом коротко и ясно написал Уинстон Черчилль: «Нужно отдать должное русской нации за ее благородное мужество и лояльность к союзникам, с которой она бросилась в войну. Если бы русские руководствовались лишь собственными интересами, то они должны были бы отвести русские армии от границы до тех пор, пока не закончится мобилизация огромной страны. Вместо этого они одновременно с мобилизацией начали быстрое продвижение не только против Австрии, но и против Германии. Цвет русской армии вскоре был положен в ходе сражений на территории Восточной Пруссии, но вторжение в Восточную Пруссию пришлось как раз на решающую фазу битвы за Францию».
«Главным итогом первого этапа войны был решительный провал «плана Шлиффена». К началу октября на Востоке оформились четыре фронта: 1) русско-германский по границе восточной Пруссии; 2) австро-германо-русский фронт по реке Висле; 3) русско-австрийский фронт по реке Сан; 4) русско-австрийский фронт в Восточных Карпатах» .
Вернемся к стихотворению «Война», которое было написано непосредственно после событий в районе Ширвиндт, Пилькалена и Шиленена, в начале ноября, когда Лейб-гвардии Уланский полк отошел из Восточной Пруссии в Ковно на отдых, и было напечатано 23 декабря 1914 года в журнале «Отечество».
Война
Как собака на цепи тяжелой,
Тявкает за лесом пулемет,
И жужжат шрапнели, словно пчелы,
Собирая ярко-красный мед.

А «ура» вдали, как будто пенье
Трудный день окончивших жнецов.
Скажешь: это мирное селенье
В самый благостный из вечеров.

И воистину светло и свято
Дело величавое войны,
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны.

Тружеников, медленно идущих,
на полях, омоченных в крови,
Подвиг сеющих и славу жнущих,
Ныне, Господи, благослови.

Как у тех, кто гнутся над сохою,
Как у тех, кто молят и скорбят,
Их сердца горят перед Тобою,
Восковыми свечками горят.

Но тому, о Господи, и силы,
И победы царский час даруй,
Кто поверженному скажет: «Милый,
Вот прими мой братский поцелуй».

Стихотворение получило посвящение — командиру взвода поручику М. М. Чичагову. Сохранился и сборник «Колчан» с дарственной надписью Чичагову: "Многоуважаемому Михаилу Михайловичу Чичагову от искренне его любящего и благодарного ему младшего унтер-офицера его взвода Н. Гумилёва в память веселых разъездов и боев. 27 декабря 1915 г. Петроград. (Хранилось в собрании М. И. Чуванова, Москва). Ахматова о стихотворении «Война» говорила: «…Прислал с фронта. Я читала на вечере в Городской Думе при Н. С. в январе, феврале 1915 года».
Буало писал: «L'esprit n'est point emu de се qu'il ne croil pas» - Дух не взволнован тем, во что он не верит (фр.) Гумилев взволнован ниспосланным его народу испытанием, и подвиг вершится, «сеется» во имя душевного обновления. Ахматова помечает: «религиозное возрождение». «В нескольких стихотворениях Гумилёва о войне, вошедших в сборник «Колчан» (1916) — едва ли не лучших во всей «военной» поэзии в русской литературе сказалось не только романтически-патриотическое, но и глубоко религиозное восприятие Гумилёвым войны» .
В «Русской мысли» в 1914, № 5 вышла статья религиозного философа П.А. Флоренского "Столп и утверждение Истины". «Этот номер Ахматова читала летом перед войной в Слепневе, и напечатанные там "Итальянские стихи" Блока, по ее признанию, послужили толчком к написанию "У самого моря". Свидетельствами о ее чтении книги Флоренского мы не располагаем. Известно, что ее читал Гумилев (в том числе и на фронте). Об интересе Гумилева к проблемам "нового религиозного сознания" свидетельствует его лондонское интервью 1917 года. Существовал экземпляр "Колчана", надписанный Гумилевым "для отзыва" С. Булгакову (в 20-е годы принадлежал А.Г. Челпанову). Был ли отзыв С.Н. Булгакова, неизвестно. В письме Гумилева к Ларисе Рейснер четыре года спустя звучало: "У меня "Столп и утверждение Истины", долгие часы одиночества, предчувствие надвигающейся творческой грозы. Все это пьянит, как вино, и склоняет к надменности соллипсизма. А это так не акмеистично" .
В «Русской мысли» на сборник «Колчан» поместил свою рецензию Б. Эйхенбаум, скептически оценив переход Гумилева к "слишком торжественным и полновесным", "чрезмерным" словам: «Право, он, как неофит, не знает меры новым словам (чувство меры вообще не свойственно его поэзии), когда говорит о своей душе… его «военные» стихи приняли вид псалмов об «огнезарном бое». Он и здесь неудержим в своем тяготении к большим словам: серафимы за плечами воинов, обращения к Господу, чтобы Он благословил «подвиг сеющих и славу жнущих», солнце духа, которое «благостно и грозно разлилось по нашим небесам», древо духа, с которого люди скоро снимут «золотые, зрелые плоды», — с такими словами надо быть осторожнее: они слишком торжественны и полнозначны сами по себе, они слишком дороги всем людям, ими поэт и облегчает свою поэтическую задачу, и умаляет ее. Но не знаменательно ли самое стремление поэта — показать войну, как мистерию духа? Стиль Гумилева как-то расшатался, оттого так чрезмерны его слова. Они гудят, как колокола, заглушая внутренний голос души. Оттого он иногда бессилен в эпитетах: право, слишком мало назвать Русь «таинственной» и слишком вычурно — «волшебницей суровой». Русь пока не дается Гумилеву, «чужое небо» было ему свойственней.»
В частном письме 1916 года Эйхенбаум отзывался о сборнике еще резче: "А Гумилев - пуст, и сборник его тоже. Он запутался в словах - о Боге заговорил теперь, о Фаворе, о белом монастыре. Не к лицу как-то».
В то же время, как вспоминал Л. Я. Гуревич, присутствовавший вместе с Эйхенбаумом на первом чтении Гумилевым «военных стихов» 28 января 1915 г.: «Вчера мы остались очень довольны Гумилевым — война ему дала хорошие стихи».
Николай Оцуп писал: «Православным он был без тени нетерпимости к людям другой веры и уж в особенности другой расы. Верил он «не мудрствуя лукаво», крестился истово на любую церковь, проходя мимо нее: в стихах, как в молитвах, обращался к Божьей Матери и Христу.»
«Военная лирика Николая Гумилёва может быть, вообще — высшее достижение русской и мировой поэзии в этом жанре.
И воистину светло и свято
Дело величавое войны,
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны.

Так никто из писавших о войне не мог сказать — ни Ломоносов, ни Державин, ни Лермонтов, разве что чувствующий религиозную красоту подвига «певец во стане русских воинов» — Василий Жуковский («религиозное чувство при исполнении воинского долга», по Жирмунскому), но ему не хватило бы дерзости двадцатого века. И совершенно справедливо утверждение Б. Эйхенбаума о том, что военные стихи Николая Гумилёва «приняли вид псалмов об «огнезарном бое», и, вообще, «не замечательно ли самое стремление поэта — показать войну как мистерию духа». (Сравните для примера последующую деградацию страны в кощунственном обериутском зубоскальстве Хармса на ту же тему — «мы бежали, как сажени, на последнее сраженье!» Тут явно, как и у А. Павловского, «Золотое сердце России» никак не бьется в груди!). В сущности, все войны, прошедшие по русской земле, есть ничто иное, как явленное в земном, низшем, плане столкновение сил вышних, наступление тьмы на свет, борьба тленного с вечным, земли с небом. И эту «мистерию духа», это столкновение темной, всегда чужой и чуждой силы с вечной Россией — Святой Русью — как некое пророческое предупреждение о будущих битвах необыкновенно чутко улавливал Гумилёв. Не оттого ли о его самых мужественных стихах Сергей Маковский скажет: «…прикровенный смысл их кажется безнадежно печальным». Отсюда его осознание себя и в поэзии бескомпромиссно ответственным (как в длящейся вечно для каждого русского смертельной «мистерии духа») за каждое слово» .
Вспоминается глубокая мысль религиозного философа Г. Флоровского: «Каждая эпоха оценивается сама по себе, измеряется одним и тем же, не меняющимся в исторической перспективе мерилом — абсолютной, религиозно-нравственной нормой». И можно было бы согласиться с Эйхенбаумом, если бы он тоже перенес все, что переживают на фронте, если бы он тоже ежеминутно рисковал жизнью. А для Гумилева в его твердости, наступательной энергии, силе воли были «слова поэта суть уже его дела», как писал А.С. Пушкин. «Он не только описывает реальность — он ею живет, ее строит, включается в нее безоговорочно», - справедливо заметил Иннокентий Анненский.
Уже после гибели Гумилева очень метко и точно высказался о поэте А.И. Куприн в статье «Крылатая душа»: «Мало того, что он добровольно пошел на современную войну — он — один он! — умел ее поэтизировать. Да, надо признать, ему не чужды были старые, смешные ныне предрассудки: любовь к родине, сознание живого долга перед ней и чувство личной чести. И еще старомоднее было то, что он по этим трем пунктам всегда готов был заплатить собственной жизнью».
Гумилев поднимается до осмысления и переживания бытия, своего существования с другими и с собой.
«В русской поэзии, где, кажется, напрочь отсутствует «философия счастья», философия радостного и мужественного восприятия мира как некая целостная (ценностная) система, никто не брал на себя этой роли (все были слишком заняты собой!) — учить побеждать, быть счастливыми и сильными, или, как сказал он в программном стихотворении «Мои читатели»:
Я не оскорбляю их неврастенией,
Не унижаю душевной теплотой,
Не надоедаю многозначительными намеками
На содержимое выеденного яйца.
Одно из предсмертных его стихотворений называется «Рыцарь счастья», в котором он буквально на развалинах своей поруганной великой родины, «на обломках самовластья», посреди трагедии и полной безнадежности, почти с суворовской отвагой утверждает свою «науку побеждать»:

Скажите, кто вздыхает глубоко,
Я каждого счастливым сделать волен.

…Пусть он придет! я должен рассказать.
Я должен рассказать опять и снова,
Как сладко жить, как сладко побеждать
Моря и девушек, врагов и слово.
(«Рыцарь счастья»)
И стихи поэта побеждают и недоброжелательное слово, и врагов. Сердце интуитивно чувствует священное и прекрасное.
По следам впечатлений боев в Восточной Пруссии написано еще одно стихотворение, относимое исследователями к концу 1914 года.
СОЛНЦЕ ДУХА

Как могли мы прежде жить в покое
И не ждать ни радостей, ни бед,
Не мечтать об огнезарном бое,
О рокочущей трубе побед.

Как могли мы… но еще не поздно,
Солнце духа наклонилось к нам,
Солнце духа благостно и грозно
Разлилось по нашим небесам.

Расцветает дух, как роза мая,
Как огонь, он разрывает тьму,
Тело, ничего не понимая, —
Слепо повинуется ему.

В дикой прелести степных раздолий,
В тихом таинстве лесной глуши
Ничего нет трудного для воли
И мучительного для души.

Чувствую, что скоро осень будет,
Солнечные кончатся труды,
И от древа духа снимут люди
Золотые, зрелые плоды.
«Опубликовано в "«Невском альманахе жертвам войны». Вып. 1. Пг., 1915. Третье четверостишие из этого стихотворения (которое входило в первую редакцию стихотворения «Война») попало в X главу «Записок кавалериста», относящуюся к событиям февраля 1916 года. Но последнее четверостишие этого стихотворения, начинающееся строками «Чувствую, что скоро осень будет // Солнечные кончатся труды…», однозначно говорит, когда оно было написано. Впечатления поэта о первом бое из «Записок» попали в стихотворные строки. Сравните: «Огнезарная птица победы…» в газетной публикации с началом написанного тогда же стихотворения «Солнце духа»:
Как могли мы прежде жить в покое
И не ждать ни радостей, ни бед,
Не мечтать об огнезарном бое,
О рокочущей трубе побед…
Продолжая работать над «Записками кавалериста», уже значительно позже, почти через год после того, как он покинул восточно-прусскую линию фронта, поэт мысленно возвращался к пережитому тогда и осмысленному, выраженному в стихотворении «Солнца духа»: «Ничего нет трудного для воли //И мучительного для души». «Жизнь нервами» выразилась в его размышлении в «Записках кавалериста»:
«Я всю ночь не спал, но так велик был подъем наступления, что я чувствовал себя совсем бодрым. Я думаю, на заре человечества люди так же жили нервами, творили много и умирали рано. Мне с трудом верится, чтобы человек, который каждый день обедает и каждую ночь спит, мог вносить что-нибудь в сокровищницу культуры духа. Только пост и бдение, даже если они невольные, пробуждают особые, дремавшие прежде силы» .
«Сокровищница культуры духа» может пополняться в дни общего «повышения жизни», как выразился Е. Н. Трубецкой, определяя духовный смысл войны, когда весь многовековый культурный опыт начинает переосмысливаться и ощущаться иначе:
«Нас как-то глубже захватывает и красота русской природы, и наша своеобразная мелодия, и вся вообще духовная глубина русского искусства. И, что всего важнее, все эти прежде отрывочные переживания и впечатления связуются во единый, целостный образ России. Все это становится нам дорого, как никогда; в нас повышается чувство бесконечной ценности всего того индивидуального, незаменимого, единственного в своем роде, что есть в этом лике народном» . Новое мироощущение – одно из наиболее ясных откровений духовного смысла войны.
Герои стихов, драматических произведений Гумилева выше всего ставили чистоту души и искусства, творческой реализации. Когда Гумилева спрашивали о войне во время его приездов в Петроград, он с горечью говорил о тех публикациях или ораторских выступлениях, где говорится о том, будто бы ради спасения мира что-то делается…
Анна Ахматова писала: «Война была для него эпосом, Гомером, и когда он шел в тюрьму, то взял с собой "Илиаду". А путешествия были вообще превыше всего и лекарством от всех недугов. И все же и в них он как будто теряет веру (временно, конечно). Сколько раз он говорил мне о той "золотой двери", которая должна открыться перед ним где-то в недрах его блужданий, а когда вернулся в 1913 <году>, признался, что "золотой двери" нет. Это было страшным ударом для него. По моему глубокому убеждению, Г<умилев> поэт еще не прочитанный и по какому-то странному недоразум<ению> оставшийся автором "Капитанов" (1909 г.), которых он сам, к слову сказать, — ненавидел. Разочарование в войне Г<умилев> тоже перенес, и очень горькое:
Для чего безобразные трупы
На лугах венценосной весны.
("Гондла", 1916)
Но потом (1921) он любил вспомина<ть> себя солдатом:
И святой Георгий тронул дважды
Пулею нетронутую грудь.
("Память")
И в "Пятистопных <ямбах>" и в "Памяти" последнюю полную гармонию несет только религия. Когда в 1916 г. я как-то выразила сожаление по поводу нашего в общем несостоявшегося брака, он сказал: "Нет — я не жалею. Ты научила меня верить в Бога и любить Россию" .
Жизнь там, где нет войны, предстает, как дремучий сон бытия. Для первых военных стихов Гумилева характерно обращение к теме России, теме, которая, несомненно, имела место и в раннем творчестве поэта, но не получила должного художественного развития. Осмысление пространства России в рамках сакрального ее смысла сопровождалось у Гумилева сближением мотивов духовного странствования и духовного воинствования, где поэт – Божий странник, становится в то же время «воином Бога», ведущим духовную борьбу с силами «всемирного распада».

Военные стихи после 1914 года

Она /душа/ величит каждое мгновенье
И чувствует к простым словам
Вниманье, милость и благоволенье.
Пятистопные ямбы
Н. Гумилев
Не раз поэт будет заново переживать то, что испытал в своем «боевом крещении», когда бой виделся «священным». Эти переживания вылились в поэтические строчки в стихотворениях: «Пятистопные ямбы», «Смерть», «Память», «Священные плывут и тают ночи…».
«Пятистопные ямбы» опубликованы в сборнике «Колчан» с посвящением М.Л. Лозинскому. Это стихотворение автобиографическое, осмысляющее его личную жизнь, в нем три темы: путешествие в Африку, любовь к Анне Ахматовой и участие в войне. Вспоминая, как «плыл на юг», он встречные суда «жалел»:
О, как я их жалел, как было странно
Мне думать, что они идут назад
И не остались в бухте необманной.
Горестные строки обращены к А. А. Ахматовой, обнаруживая наметившийся разрыв:
Я знаю, жизнь не удалась… и ты,
Ты, для кого искал я на Леванте
Нетленный пурпур королевских мантий,
Я проиграл тебя, как Дамаянти
Когда-то проиграл безумный Наль.
Взлетели кости, звонкие как сталь,
Упали кости — и была печаль.

Сказала ты, задумчивая, строго:
— «Я верила, любила слишком много,
А ухожу, не веря, не любя,
И пред лицом Всевидящего Бога,
Быть может самое себя губя,
Навек я отрекаюсь от тебя». —

Твоих волос не смел поцеловать я,
Ни даже сжать холодных, тонких рук.
Я сам себе был гадок, как паук,
Меня пугал и мучил каждый звук.
И ты ушла в простом и темном платье,
Похожая на древнее Распятье.
Во второй части стихотворения поэт вспоминает, как было принято решение идти на войну, свое первое военное поле, «полное врагов могучих», и что открылось его душе в «в зове боевой трубы»:

И в реве человеческой толпы,
В гуденьи проезжающих орудий,
В немолчном зове боевой трубы
Я вдруг услышал песнь моей судьбы
И побежал, куда бежали люди,
Покорно повторяя: буди, буди.

Солдаты громко пели, и слова
Невнятны были, сердце их ловило:
— «Скорей вперед! Могила так могила!
Нам ложем будет свежая трава,
А пологом — зеленая листва,
Союзником — архангельская сила». —

Так сладко эта песнь лилась, маня,
Что я пошел, и приняли меня
И дали мне винтовку и коня,
И поле, полное врагов могучих,
Гудящих грозно бомб и пуль певучих,
И небо в молнийных и рдяных тучах.

И счастием душа обожжена
С тех самых пор; веселием полна
И ясностью, и мудростью, о Боге
Со звездами беседует она,
Глас Бога слышит в воинской тревоге
И Божьими зовет свои дороги.
Размышления поэта о Боге, об «архангельской силе» наполнены светлыми тонами, «счастием душа обожжена» и «веселием полна». Пережив после возвращения из Африки «то, что прежде было непонятно, презренье к миру и усталость снов», тот свой вывод: «жизнь не удалась», когда любимая женщина произнесла: «Я ухожу, не веря, не любя», теперь поэт «глас Бога слышит в воинской тревоге». Это его «песнь судьбы», путь воина – «божья дорога», «земных надежд небесное свершенье». Он обретает себя как личность. Впереди у него еще три года военных дорог, но стихотворение заканчивается теоретической мечтой о «золотом и белом» монастыре». Эта естественная мечта на уровне пожелания уйти от «гудящих грозно бомб и пуль певучих», но Гумилев до конца войны остался верен «Господнему знамени».
Стихотворение «Смерть» напечатано в мае 1915 года в «Голосе жизни», № 22. Хотя на этот счет существуют разночтения: «Написано в первых числах октября на фронте. Напечатали сразу. Архив» . Оно тоже вошло в сборник «Колчан». Это стихотворение - размышление о жизни и смерти, о жизни, которую нужно отнести к достойным, если она оборвалась «под пулями»:
Есть так много жизней достойных,
Но одна лишь достойна смерть.
Лишь под пулями в рвах спокойных
Веришь в знамя Господне, твердь.
Гибель на войне для Гумилева «ясна и проста», за ней следует прощание товарищей с «павшим», «умиленный псалом» священника и игра «величавого марша». Это здесь, на земле. А «там», за раздвинутым «сводом небесным», - уверен поэт, «знает так ясно» - бессмертную душу воина принимают «начальник в грозном доспехе, в грозном шлеме звездных лучей» и «огнекрылые трубачи». Смерть человека на полях войны, по Гумилеву, дает его душе «ослепительную высоту».
И за это знаешь так ясно,
Что в единственный, строгий час,
В час, когда, словно облак красный,
Милый день уплывет из глаз,
Свод небесный будет раздвинут
Пред душою, и душу ту
Белоснежные кони ринут
В ослепительную высоту.
Погибшему воину является Михаил Архистратиг: «Начальник в ярком доспехе». К этому образу Гумилев прибегает в африканской поэме «Мик», изданной в 1918 году. В рать Михаила Архистратига после героической кончины на земле попадает герой поэмы Луи:
Пусть ни о чем не плачет Мик,
Луи высоко, он в раю,
Там Михаил Архистратиг
Его зачислил в рать свою.
Рать Михаила Архистратига в творчестве Н.С. Гумилева – это не только ангельское воинство, но и воинство словесное, где мечом является Слово.
Стихотворение «Память», написанное в 1919 году, с посвящением Анне Ахматовой, открывает последний сборник поэта «Огненный столп», 1921 год. Это поэтически воссоздаваемая и переживаемая заново жизнь Гумилева, в то же время поэт глубоко философски осмысливает проблему памяти, ставит вопросы о творческом бессмертии, судьбе поэтического слова.
Потрясающая своей искренностью исповедь поэта о своем прошлом, осознание себя, нынешнего, и величайшего события для души после смерти тела – встречи с «неведомым путником» - Христом, дышит жизненной силой, энергией. Прослеживая свои душевные изменения, которые хранит в памяти, когда он был «колдовским ребенком, словом останавливавшим дождь», амбиции юности, когда «хотел стать богом и царем», он, тот, «совсем не нравится» себе. Больше всего он любит себя «мореплавателем и стрелком», «избранником свободы». И он не был бы тем, кто он есть сейчас, «упрямый зодчий храма, восстающего вдали», если бы не прошел испытания войны, «священный долгожданный бой»:
Память, ты слабее год от году,
Тот ли это или кто другой
Променял веселую свободу
На священный долгожданный бой.
Знал он муки холода и жажды,
Сон тревожный, бесконечный путь,
Но Святой Георгий тронул дважды
Пулею нетронутую грудь.
Есть сведения еще об одной награде Гумилева: «В апреле 1917 года из штаба полка пришло сообщение о награждении прапорщика Гумилёва орденом Святого Станислава 3-й степени с мечами и бантом, но поэт не успел его получить. Он добился командировки на Салоникский фронт, и 17 мая Анна Ахматова проводила мужа на крейсер. Но поскольку Россия была выведена из войны неслыханно позорным Брестским миром, Гумилёв в апреле 1918 г. возвратился домой, в Россию. Царское Село переименовано в Детское Село, дом Гумилёвых реквизирован. Анна Ивановна, мать Гумилёва, с сыном Лёвушкой живут в Бежецке. Анна Ахматова попросила развод…» .

Обогащенный внутренним духовным опытом, пройдя войну, поэт обращается в стихотворении к теме России, ее православной судьбе.
Я – угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле.
Я возревновал о славе отчей,
Как на небесах, и на земле.
Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны.
Глубоко личностный смысл стихотворения перерастает в общечеловеческий. «Участие России в войнах Европы – это всегда, - как отмечал Е.Н. Трубецкой, - служение общечеловеческому делу культуры, поскольку для нее это освободительные войны, никаких собственных корыстных (захватнических) интересов Россия здесь не имеет». Но, с другой стороны, в этих войнах Россия обретает свое духовное единство и целость. В этом проявляется особенность русского национального патриотизма. Россия, - отмечает Трубецкой, - никогда не вдохновляется служением голому национальному интересу. «Чтобы отдаться чувству любви к родине, нам нужно знать, чему она служит, какое дело она делает. И нам нужно верить в святость этого дела, нам нужно сознавать его правоту. Нам нужна цель, которая бы поднимала наше народное дело над национальным эгоизмом» .
Уже знакомые нам по предыдущим стихам духовные коллизии в этом стихотворении звучат многограннее, воплощены более бесстрашно. Творчество поэта оказалось для нас, читателей, тем духовным сокровищем, которое он искал. Он создал его своим взволнованным словом. Сложный философский поиск равен здесь священнодействию.
Стихотворение «Священные плывут и тают ночи…» было опубликовано 1 февраля 1915 года в газете «Биржевые ведомости». Несомненно, это осмысление недавно пережитых прусских десяти дней и ночей. Дни названы «эпическими», так как поэт «смерти заглядывал в очи», и смерть была везде:
«и в зареве пожара, и в темноте, нежданна и близка»,
ночью же следовали размышления о судьбе:
А ночью в небе древнем и высоком
Я вижу записи судеб моих
И ведаю, что обо мне, далеком,
звенит Ахматовой смиренный стих.
Так не умею думать я о смерти
И все мне грезятся, как бы во сне,
Те женщины, которые бессмертье
Моей души доказывают мне.
«Прусские ночи» - под таким названием будет написано поэтическое произведение А.И. Солженицыным после боев на территории Восточной Пруссии во время второй мировой войны. Мне неизвестно, знал ли Солженицын об участии Гумилева в боях в Восточной Пруссии, ведь предметом его исследования были августовские события 1914 года в «Красном колесе», но мне кажется, что знал и читал Гумилева «Священные плывут и тают ночи…» И название Солженицына связано с ассоциацией со стихотворением Гумилева.
Оно мне видится особенно мистическим. У поэта есть немало пророчеств о своей судьбе. Не раз уже приводились в печати строчки из стихотворения «Рабочий»:
Все он занят отливаньем пули,
Что меня с землею разлучит.

Мне думается, что не вызывает сомнения: сточки стихотворения «Священные плывут и тают ночи…» родились после разъездов и дозоров с участием Гумилева в разрушенный Шиленен-Победино, описанных в «Записках кавалериста» и в письме Лозинскому от 1 ноября 1914 года. И еще поражает, что здесь, в этих местах, вглядываясь в «древнее и высокое небо», он думал, что имя его останется в памяти, хотя бы благодаря стихам Ахматовой. Предчувствие поэта оказалось верным, что и в этой точке земли нашлись женщины, «доказывающие бессмертие его души», написав о нем стихи, создав мемориальную доску, организовав Гумилевскую осень.

 

 

 

 

И еще о небе,
«древнем и высоком», в которое он всматривался в свои первые фронтовые дни, и которое получило продолжение в последнем сборнике Гумилева «Огненный столп». Это книга, в которой собраны «вершинные», зрелые стихи. Яркие, многомерные образы дышат энергией, космическими интуициями, метафизическими прозрениями. Высокой красоты и силы поэтическое слово является созидательным, наполнено мудрой философской мыслью. В центре его повествования состояния души героя – открывателя и устроителя земной красоты. Поэта отличает словесная дисциплина, равновесие чувств и образа, содержания и формы, трагический стоицизм, эсхатологическое прозрение. Стихи «Заблудившийся трамвай», « Шестое чувство», «Слово», открывают интуиции жизни иной, исполненной смысла и красоты.
Одно из сложнейших стихотворений - «Заблудившийся трамвай».
«Загадкою» предстает человеческая жизнь, вовлеченная в «бездну времен», вне которых уже и сам поэт:
В красной рубашке, с лицом как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими,
Здесь в ящике скользком, на самом дне.
И его возлюбленная:
Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковёр ткала,
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла!
«Заблудившийся трамвай» летит «через Неву, через Нил и Сену» и останавливается по просьбе автора в Петербурге, где жила Машенька:
И сразу ветер знакомый и сладкий,
И за мостом летит на меня
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня.

Верной твердынею православья
Врезан Исакий в вышине,
Там отслужу молебен о здравьи
Машеньку и панихиду по мне.
И всё же навеки сердце угрюмо,
И трудно дышать, и больно жить…
Машенька, я никогда не думал,
Что можно так любить и грустить.
В духовных исканиях «больно жить», потому что:
Понял теперь я: наша свобода
Только оттуда бьющий свет.
Философское обобщение судьбы, обретшей божественной свет, заносившей героя стихотворения в Египет и Францию, но на вопрос, где я, «сердце стучит в ответ: «Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет».
О духовном прозрении и стихотворение «Звездный ужас», где на фоне доисторической экзотики вновь развивается философская мысль об изменении сознания, когда живущим «носом в землю»» в небе видится «бог иль зверь, он, верно, хочет жертвы», и девочка Гарра, лежа на жертвенном камне, рассказывает не о карающем небе, а:
Это просто золотые пальцы
Нам показывают на равнину,
И на море, и на горы зендов.
И показывают, что случилось,
Что случается и что случится.
И герой стихотворения начинает оплакивать «свое паденье» и «время
Прежнее, когда смотрели люди
На равнину, где паслось их стадо,
На воду, где пробегал их парус,
На траву, где их играли дети,
А не в небо…
Эстетическим и духовным ориентиром для Гумилева было пушкинское творчество. «Это особенно заметно в поздних созданиях Гумилева, полных смятенья и веры, отчаянья и надежды, интимности и божественного гула. "Заблудившийся трамвай" - вещь насквозь пушкинская - и отблеск родных стихий "Капитанской дочки", и мощное эхо "Медного всадника". Прощальное признание в смуте сердца и мира, потерянность в миражах и бездорожье исторического "бурана". Создание многоголосое, будто вырывающее у судьбы какую-то весть о гибельном спасении мира. Слово возвращается к утерянному значению, становится "прямой силой", "расковывает косный сон стихий", усиливает контрастность картины, за которой большее - вселенское и родное. Гумилев не сомневался в несомненном, был бодр и тверд духом - "жил, писал, любил". Никогда не исчезал и, надо думать, никогда не исчезнет из стихий, слагающих русскую судьбу.»
«Заблудившийся трамвай» - одно из самых сильных по своей символистической сгущенности произведений. Мужество и волевое устремление характерны для музы Гумилева. Путь развития идет от избытка сил в углубленную жертвенность подвига.
Еще одно «вершинное» произведение Гумилева - стихотворение «Слово», ставшее гимном живому от Бога слову.

СЛОВО
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.

И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.

А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает.

Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.

Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово это - Бог.

Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества.
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
1921
Тема слова - центральная в творчестве Гумилева. Стихотворение можно отнести к завещанию поэта. «Гумилеву было в высшей мере присуще чувство ответственности перед словом, - писал Альфред Беем. - Поэт осознанно нес ответственность перед словом, огромную силу воздействия которого он знал. Когда он сам приобщился своим собственным сознанием к мирам иным, он и в поэзии своей нашел соответственные слова и образы»

Настоящим заветом людям звучат его строки о великом предназначенье поэта, обязанного подниматься выше повседневности и быть ответственными за рождение каждого слова, за то, чтобы не было оно мертвым.
Гумилев писал, что человеческому духу свойственно сводить все к единому. Не раз он обращался к идее Бога. Стихи и религия – одно, слово поэта обладает магической силой. «Здесь мы снова возвращаемся к идее поэта-друида, которую Гумилев не оставлял до конца своей жизни. Мысль Гумилева о поэтах будущего, которым "будет предоставлено править миром", по наблюдению М. Йовановича, выявляет близость гумилевских построений с масонскими учениями» . Здесь мне думается, что эта мысль Гумилева сближает его с Платоном, который мечтал, чтобы философы правили миром.
Что касается Йовановича, то в своих построениях он все же подчеркивал, что «отделяла Гумилёва от масонских идей его концепция поэтического творчества, которое ставилось им не только выше познания, как полагали символисты. Г. Адамович свидетельствовал, что поэзия для Гумилёва была выше политики, патриотизма и «может быть, выше религии», поскольку она «вмещала» их в себе и своей ценностью «искупала» их отдельные заблуждения». Н. Оцуп добавлял к этому, что стихи для Гумилёва были «формой религиозного служения», а их писание задумывалось им как «способ лечения». Поэтическое творчество в его понимании обладало своеобразным «магизмом», соперничающим с магизмом Творца. «Правда, «поэтическое» и «божественное» в процессе эволюции Гумилёвских воззрений подошли вплотную друг к другу («непознаваемое» в мире уступило дорогу «невыразимому» в языке), и поэт в конце всего обнаружил лишь «Слово», торжествующее в исчезнувшем мире. Однако процесс растворения «слов» в «Слове» происходил вне чисто «мистической ориентации», имея отправным пунктом скорее всего совершенные образцы «культовых песнопений»; по этой причине отнюдь не случайно, что Гумилёв мечтал о «возвращении» друидов (в «Канцоне третьей» из сборника «Костер»), в этой мечте видел «всю свою политику» и началом истории поэзии считал именно творчество древнеирландских жрецов. «Друидская» направленность теоретической мысли Гумилёва имела, однако, далеко идущие последствия. В стихотворениях «Ода Д'Аннунцио …» и «Естество» поэт выступает в пользу жреческого понимания творчества, что сделало возможным его итоговые заявления о поэтах, которым «будет предоставлено править миром», о «поэтах будущего» — «естественных и единственных правителях свободных народов», помогающих строить «прекрасную жизнь». Последний Цех поэтов в данном отношении должен был напоминать «поэтическую ложу», возглавляемую «совершенным мастером» Гумилёвым .

Поэт для Гумилева - человек, способный при помощи слова овладеть пространством и временем, прошлым и будущим.
Величественный гимн Слову, его таинству и чудотворству, его возвышению над "низкой жизнью" создал Гумилев. Он все в себе подчинил Слову, отсвет этого Слова лег на его легендарную судьбу. Обращаясь к Евангелию, он размышляет о природе «умного числа», передающего оттенки бытовой жизни, и «осиянного слово», имеющего высший, Божественный смысл и путь.
Стихотворение «Шестое чувство»- одно из шедевров Гумилева, раскрывшего ключ к гармонии мира.

Прекрасно в нас влюбленное вино
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.

Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?

Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать -
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти все мимо, мимо.

Как мальчик, игры позабыв свои,
Следит порой за девичьим купаньем,
И, ничего не зная о любви,
Все ж мучится таинственным желаньем,

Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья,

Так, век за веком - скоро ли, Господь? -
Под скальпелем природы и искусства,
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.
(1920)

Обреченности человека «идти все мимо» прекрасного, непониманию и равнодушию к глубоким корням и причинам существования человека на земле, бескрылости и суетности желаний поэт противопоставляет осознанности в желании идти глубже в познании природы, причин бытия, сущности живого. Гумилева волнует способность человека расти, подняться над «повседневностью», ускорить свою эволюцию. Пойманный в ловушку своего тела, человек столкнулся с проблемой непонимания и неосознания бессмертия своего духа, поэтому «бессмертные стихи» дают не уже имеющееся, а то, что можно дать еще: знания, осознание, мудрость.
Путь Гумилева - движение к "сакральному" творчеству, к стремлению объяснить бытие России и человечества в XX веке, соединить "личное" и "соборное".
Духовное рыцарство и «героику» выделил в творчестве поэта представитель русского зарубежья Р.Плетнев.
«Сообщение мое касается героики и героя, воина и поэта, человека вещего духа предсказаний, веры и возвышенного слова о Слове-ипостаси и о поэзии. Помнил, видно, Гумилёв слова апостола Павла: «Все мне дозволено, но не все мне полезно… и ничто не должно обладать мною». Все испробовал Николай Степанович, от наркотиков до страстной любви к женщине, и ничто не покорило его дух, его силы и сердце… одно разве — героика.
Радостно и гордо имя его, и хочется говорить о поэте, даровавшем нам кованные иль звонко-литые стихи — силы духа. В них мощь дыхания, предметная ясность, конкретность впечатляющего изображения. Но важнее всего в них и в жизни Гумилёва храбрость, доблесть, герой и героизм. В наше же время лжи и трусости герой и его вера, слово и дело важнее всего. Герой — это тот, кто ради великого, ради божеского и человечности жертвует собой. Восторг победы над слабостью и трусостью, над податливой мягкотелостью немощной доброты; великий порыв в борьбе есть истинный героизм» .
Гумилев – один из редких поэтов, кому удалось сказать о том, что человек, признавая ценностями лишь то, что можно «съесть, выпить, поцеловать», не доразвился, душа его спит. Люди малы, и они растворяются в грандиозности Вселенной. Человек становится слепым и ничтожным, если закрыт для Божественного и Прекрасного, но может стать деятелем, если стремится выполнить свое предназначение.
Идя по следам Гумилева, и в буквальном смысле в поселке Победино, и по тем следам, которые он оставил в поэзии и истории, мы понимаем, что он оставил нам свое глубокое и загадочное представление о мире и человеке, дышащее красотой и мудростью.

Заключение

Покидал Гумилев Восточную Пруссию не без грусти: «Вечером мы узнали, что наступление будет продолжаться, но наш полк переводят на другой фронт. Новизна всегда пленяет солдат, но, когда я посмотрел на эти звезды и вдохнул ночной ветер, мне вдруг стало грустно расставаться с небом, под которым я как-никак получил боевое крещение».
Не без грусти от расставания с новыми прекрасными людьми, с которыми я познакомилась, с «гумилевскими местами», «где его разбросаны следы», я возвращалась домой. И таким же казался, как когда-то Гумилеву, вечер «нежным», также блеснул последний «косой луч солнца, освещающий группу деревьев», те же были «шоссейные дороги, разбегающиеся в разные стороны», «каменные домики с красными черепичными крышами».
С левой стороны дороги светила молодая луна, как «век серебряный», и звучали в душе строчки поэта о «небе, древнем и высоком», на которое так часто смотрел поэт, путешественник, воин, философ.
В стихотворении «Мои читатели» (сборник «Огненный столп») Гумилев, отвечая себе на вопрос, чему учит, какой отзвук находит его лирика в сердце читателя, чем будет «любезен он народу», возвращался к своим военным годам, когда в полной мере постиг науку «не бояться»:
Когда вокруг свищут пули,
Когда волны ломают борта…
Я учу их, как не бояться,
не бояться и делать, что надо.
…А когда придет их последний час,
Я научу их сразу припомнить
Всю жестокую, милую жизнь,
Всю родную, странную землю
И, представ перед ликом Бога
С простыми и мудрыми словами,
Ждать спокойно его суда.

По свидетельству современников Гумилева, поэта отличала редкая самодисциплина, сдержанность, сильная воля и выдержка. Лукницкий отмечал: «ни гнев его, ни отчаянье, ни боль никогда не были видны и никогда не отражались ни на его работе, ни не его отношении с людьми».
Марина Цветаева позже, после расстрела «невинного», «скошенного», напишет: «Дорогой Гумилев, есть тот свет или нет, услышьте мою, от лица всей Поэзии, благодарность за двойной урок: поэтам — как писать стихи, историкам — как писать историю. Чувство Истории — только чувство Судьбы. Не «мэтр» был Гумилев, а мастер: боговдохновенный» .
Потрясенный почти одновременной смертью двух лучших поэтов России,
Максимилиан Волошин посвятил памяти Блока и Гумилева стихи:
С каждым днем все диче и все глуше
Мертвенная цепенеет ночь.
Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит.
Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь.
Темен жребий русского поэта.
Неисповедимый рок ведет
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот.
Может быть, такой же жребий выну,
Горькая детоубийца, Русь,
И на дне твоих подвалов сгину
Иль в кровавой луже поскользнусь.
Но твоей Голгофы не покину,
От твоих могил не отрекусь.
Доконает голод или злоба,
Но удел не выберу иной:
Умирать, так умирать с тобой,
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба.
Последними словами Гумилева были: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь».
Вспоминается теория о взаимном соответствии между местом и происходящими на нем событиями. «Есть и обратная зависимость, и своими поступками, поведением, всей своей жизнью мы активно формируем особенности той географической среды, где мы живем сами и где будут жить наши потомки… Лев Толстой многим обязан Ясной Поляне, но и Ясная Поляна после Толстого стала уже не просто усадьбой — она стала символом, местом, которое уже самим своим существованием меняет окружающую действительность и людей, совершающих паломничество «к Толстому»; для того, чтобы лучше понять особенности жизни и творчества, увидеть воочию окружавшую поэта природу, вдохнуть тот же воздух, едут неофиты-любители и умудренные опытом профессионалы-литераторы «в Михайловское, к Пушкину».
Едут и в Победино, «чтобы вздохнуть тот же воздух», прочувствовать Гумилевскую осень, ставшую символом «серебряного века» в Калининградской области, едут в Победино, как к месту паломничества, те, кто любит поэзию Николая Гумилева.