Видение мира В.В.Розановым рассматривается Н.С.Арсеньевым в монографии 

"Die russische Literatur der neue Zeit und 

Gegenwart in ihren geistigen zusammenhänden"  

(Русская литература нового времени и современности в их духовной взаимосвязи) [1]. Книга написана на немецком языке, и следует отметить, с каким талантом переводчика представил Арсеньев русскую литературу западному читателю.

 

В монографии философ рассматривает мировоззрение русских писателей, начиная с Ф. Достоевского и заканчивая И. Буниным. А в предисловии Н.С. Арсеньев отметил, что они все, на кого пал его выбор, по его мнению, „ величайшие среди прочих“.

Таким образом, Василий Васильевич Розанов в общей оценке Арсеньева - один изеличайших „среди прочих“.

 Будучи религиозным мыслителем  и историком культуры, Н.Арсеньев в своих работах на первый план выдвигает проблемы духовной культуры России и русского православия. „Именно эта сторона творческого наследия мыслителя не утратила своей актуальности, а в условиях переживаемого современным обществом системного и духовного кризиса продолжает вызывать большой интерес по сей день“, - как пишет А.П. Лысков (6, с. 38).

Отмечая „полную и совершенную“ оригинальность В. Розанова  как писателя и философа, Н. Арсеньев выделяет основные три темы его творчества: отношение к революции, взаимоотношения полов и религия. Он  обращается к книгам Розанова: „Опавшие листья“, „Уединенное“, Апокалипсис нашего времени“, а также „Люди лунного света“ (1913), „Темный лик“ (1911). По мнению Арсеньева, две последние являются антиморальными, в особенности „Темный лик“: „Сознательная антимораль характеризует эту книгу: он (Розанов) отдается внутреннему грязному, отвратительному“ (1, с. 230).

Н. Арсеньев объясняет свое моральное отвращение так: „Это не только философия натурализма, импульсивного, сексуального. Но и также чаще всего наслаждение двусмысленным, грязным ходом мыслей“ (1, с. 230).

Здесь оценка Арсеньева совпадает с мнением П.Б. Струве, который назвал Розанова „большим писателем с органическим пороком“ (10, с. 270) . Характеристика Струве возникла из сотрудничества В. Розанова одновременно с двумя печатными изданиями, диаметрально противоположными по взглядам: консервативным „Русским словом“ и радикально-революционным „Новым временем“.

В феврале 1918 года из Сергиева Пасада Розанов в письме П.Б. Струве объяснял: „Петр Бернгардович! Голубчик, перестаньте на меня сердиться: просто горе задавило; больная с 1911 года уже очень тяжело жена и 5 человек детей да падчерица. Неужели Вы не можете понять, что „нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенку поет“. Я не только не был подл, но клянусь и клянусь, что если где я был прав, то в том именно, что поставил больную женщину и маленьких детей выше всей этой чехарды политики и публицистики“ (8, с. 680).

Арсеньев отмечает остроумные размышления Розанова о революции 1917 года: „Как точен его стиль, как иногда язвителен, и как великолепен, как богат образами, и, с другой стороны, сжатый и много говорящий в немногих словах“ (1, с. 238).

Он приводит следующее выссказывание Розанова: „Самое разительное и показующее все дело, всю суть его, самую сутеньку, - заключается в том, что „ничего в сущности не произошло“. „Но все рассыпалось“. Что такое свершилось для падения царства? Буквально – оно пало в будень. Шла кака-то „середа“, ничем не отличавшаяся от других. Ни воскресенья, ни субботы, ни хотя бы мусульманской пятницы. Буквально, Бог плюнул и задул свечку. Не хватало провизии, и около лавочек образовывались хвосты. Да, была оппозиция. Да, царь скапризничал. Но когда же на Руси „хватало“ чего-нибудь без труда еврея и без труда немца? Когда же у нас не было оппозиции? И когда царь не капризничал? О, тоскливая пятница или понедельник, вторник…

Можно же умереть так тоскливо, вонюче, скверно… Актер, ты бы хоть какой жест сделал. Ведь ты всегда был “с готовностью“ на Гамлета. Помнишь свои фразы. А то даже Леонид Андреев ничего не выплюнул. Полная проза.

Да уж если это скучное дело, то это – „падение Руси“.

Задуло свечку. Да это и не Бог, а…шла пьяная баба, спотыкнулась и растянулась. Глупо. Мерзко. „Ты нам трагедий не играй, а подавай водевиль“. („Апокалипсис нашего времени“, 1918, 8, с. 584).

Арсеньев неоднократно в своих работах говорил о болезненности „разрывов“ культурной преемственности. Причины этих „разрывов“ он видел в насильственных революциях (всегда „бесплодных и убогих“, ибо они рождаются из ненависти и приводят к „духовному оскудению“ общества). В культурных „разрывах“, по Арсеньеву, защитники традиции „не менее виноваты, чем поносители и враги“ (3).

Об этом же у Розанова, в „Апокалипсисе нашего времени“: он говорит о писателях и скрытых причинах неудачи России в первой мировой войне: „Приказ № 1, превративший одиннадцатимиллионную армию в труху и сор, не подействовал бы на нее, если бы уже ¾ века к нему не подготавливала вся русская литература. Но нужно было, чтобы гораздо раньше его начало слагаться пренебрежение к офицеру, как к дураку,

фанфарону,

трусу,

ничтожеству

и отчасти к вору.

Для чего надо было посмотреть на Скалозуба в театре, прочитать, как умывался генерал Бетрищев, пишущий „Историю генералов отечественной войны“, - у Гоголя. И самому Толстому надо было передать, как генералы храбрятся по виду и трясутся внутри.

Когда вся эта литература прошла – сливки снял Берлинский генеральный штаб. Берлин очень хорошо изучил  русскую литературу. Он ничего не сделал иного, как выжал из нее сок. Он отбросил целебное в ней, чарующее, истинное. От ароматов и благоуханий он отделил ту каплю желчи, которая, несомненно, содержалась в ней, и в нужную минуту поднес ее России. Россия выпила и умерла.

Собственно никакого нет сомнения, что Россию убила литература. Из слагающих „разложителей“ России ни одного нет не литературного происхождения. Трудно представить себе… И, однако, - так“ (8, с. 625). Поэтому В. Розанов так стремился в своем творчестве к „преодолению литературы“, на что обращает внимание и Арсеньев: Розанов относится к литературе, „как к своим штанам“ (1).

Арсеньев  очень дорожил „самой тканью жизни“, вдумчиво всматривался в прошлое и настоящее духовной жизни России и опровергал  соломоновское „все проходит“. Не все проходит, а есть „непреходящее“. „Нет смысысла в истории, если нет опоры в Вечном Непреходящим  и Дающем жизнь и творчество. Не все проходит, даже если земля пройдет“ (12, с. 187). Найти точку опоры, осмыслить жизнь можно через „Свет Истинный, просвещающий всякого человека“, то есть через служение тому, что не проходит.

Поэтому в Розанове Арсеньеву понятно и близко желание поймать и запечатлеть в короткое фразе мгновение жизни, не дать  улетучиться этому мигу, который и „называется жизнь“.

 

Из беспрестанных поисков осмысленности жизни и „Света истинного“ рождается противоречивость во взглядах Розанова, в частности в приверженности язычеству и отталкиванию Христа, в чередовании противостояния Христу и безграничной любви и смирения перед Христом.

 Есть несколько попыток объяснить противоречивость Розанова, его двуликость. В книге „Избранное“ В. Розанова, изданной в 1970 году в Мюнхене, во вступительной статье „Черты и стиль протеического человека“ Г. Штаммлер (9) называет Розанова Протеем. За этим определением стоит действительно проблема личности Розанова, его способность к видоизменению, не к внешнему, как мифологический герой,  к внутреннему изменению. Хотя это может показаться странным, но Протеем называл и Пушкина его друг князь П. А. Вяземский. Как говорит в статье „Загадка личности Розанова“ В.Г. Сукач: „Пушкин жил в другую эпоху, духовно более богатую. Для Протея нужна глубина. Сохранить качества его в позитивную „однослойчатую“ эпоху с простой арифметикой потребительского отношения к миру – дело непростое“ (8, с. 8). Но способность быть разным не сравнимы, конечно, у Пушкина и Розанова, за исключением, может быть, последних дней жизни, в которых можно найти общность в их осенней прозрачности перед „Светом истинным“.

Н. Арсеньев рассматривал культурную и творческую традицию на основе „ткани творческой преемственной жизни“, что так актуально для современной философии культуры и культурной антропологии. Он понимал, что традиция характеризует не столько трансляцию знаний, сколько передачу ценностно-нормативного содержания человеческого сознания и культуры. „Традиция связана с человеческим общением на базе человеческих взаимоотношений, поэтому окрашена в субъективные тона“ (2).

В Розанове Арсеньев отмечает „правдивое  и властное воодушевление красотой великого течения природной жизни“, его попытку разгадать тайну взаимоотношения полов, „потрясения перед старой (языческой) религии и ее пониманием тайны пола. Он (Розанов) углубляется в захватывающую красоту религии Египта с ее поклонением Изиде – великой богине плодородия, могущественной корове вселенной – о той же самой тайне мира говорит каждая почка и тот самый священный бутон лотоса, который светит нам из египетского колонного храма, но также и почитание Аписа-быка и фаллических процессов. Это все делает Розанов духовно. С любовью, с пылким самоотречением, с внутренней ненасытностью“ (1, с. 230).

Сам Розанов писал: „Моя литература замешана не на крови человеческой, а на семени человеческом“ (8). Эта дало повод Н. Бердяеву заметить, что Розанов „прячется от зла в радости семейной жизни, в сладость бытия. Розанов кричит: надоела трагедия, утомили страдания, ничего не хочу слышать о смерти, хочу радостей жизни, хочу воспринимать лишь божественный мир“ (11, с. 240). И затем: „Пол, - кричит Розанов, - вот спасение, вот божественное, вот преодоление смерти“. Бердяев посвящает разделению Розановым два божественных творения: мира и Христа  - статью „Христос и мир“ (Ответ В.В. Розанову), где отмечает, что Розанов  - „враг не христианства, а прежде всего самого Христа“. Розанов любит мир, а в Христе видит темное начало небытия. Для Бердяева „Хваленый „мир“ Розанова есть кладбище, в нем все отравлено трупным ядом. На кладбище хочет вырастить Розанов цветы божественной жизни“. „Розанов не хочет видеть двойственности человеческой природы, ее принадлежности к двум мирам, закрывает глаза на противоречия между вечными порывами человека и относительностью здешней жизни человека“ (11, с. 241).

Н. Арсеньев же видит в Розанове главное в том, что „он активно живет, он любит жизнь, силу жизни, власть естественных порывов, родовое единение, безграничное, бесконечное; он преклоняется перед тайной оплодотворения в мире полов, рождения пылкой любви; он, как старый язычник, который поклоняется своим природным богам, диониссийскому или ассирийскому фаллосу. Это две вечные темы, которые пронизывают и господствуют в его сочинениях, а также и в его внутренней жизни: взаимоотношения полов и религия“ (1, с. 228).

Н. Арсеньев объясняет приверженность Розанова этим темам „тоской о вечности“. Форма розановского творчества – короткие фразы, замечания, размышления – диктуется его желанием увековечить каждое мгновение, потому что „все умирает“. Но спасение жизни не в совокуплении, зачатии и размножении. Розанов писал: „Я всегда говорил о совокуплении, и всегда приходила смерть“. И „смерти боюсь я, перед смертью содрогаюсь я“. В евангелии находит он преодоление смерти: „Евангелие не знает времени и сроков А все другое временно – это так!“ („Упавшие листья“, 2 короб),(8).

Для Розанова невыносима мысль о конце мира. Он весь в потенциальности, которая является иной реальностью, нежели актуальность. И если говорить словами Арсеньева, то и для Розанова невыносима мысль: „Все проходит“. Розанов ищет постижения жизни, ее смысла через „внутреннее знание“.

Как отметил Сукач (8, с.17), „Мифологическое сознание Розанова естественно материально, но материалистичность эта отличается не эмпиричностью, а магичностью. Магичность Розанова далеко не метафорическая, не литературная. Сам, Розанов, несомненно, обладал природой „мага“. Здесь Сукач приводит в ссылке к своей статье глухие намеки на то, что Распутин преследовл падчерицу Розанова А.М. Бутягину. Личное знакомство Розанова с Распутиным тоже мало освещено. Но несколько фраз в письме от 6 октября 1918 года, показывают, что Распутин боялся Розанова. Об этом в книге говорится в книге „Письма Розанова Голленбаху“ (7, с. 93).

Это же отмечал и Бердяев: „Розанова очень боялись, с ним очень носились, и влияние его, с одной стороны, было благотворным и творческим, но, с другой – вредным и слишком давящим“ (11, с.243).

Анализируя мировоззрение Розанова, Н. Арсеньев отмечал „это зачаровывание, это приведение мгновения к впечатлению“, которое сам Розанов называл „преодолением литературы“. Арсеньев обращает внимание своего читателя на характеристику Розанова Зинаидой Гиппиус в ее книге “Живые лица“(4), где она вспоминала о Розанове: „ Скорее его можно назвать „явлением“, нежели „человеком“.

Н. Бердяев в „Ответе В.В. Розанову“ писал о нем: „Блестящий, чарующий литературный талант, смелость и чувственная конкретность в постановке вопросов, сильное мистическое чувство – все это поражает в Розанове, почти гипнотизирует при чтении его статей“. (11, с.231). Эта магичность Розанова особенно ощутима в его статье „Об Иисусе сладчайшем и и о горьких плодах мира“, где Розанов восстает против Христа.

Следует заметить, что семейная драма Розанова, когда он столкнулся с проблемой жены-любовницы, незаконнорожденных детей, привела Василия Васильевича к конфликту с церковными законами. Он не мог понять абсурда положения о незаконнорожденности детей и, с другой стороны, не хотел быть в религии беззаконником. Изучив историю религий античности, Древнего Египта, народа Израиля, Ветхий и Новый Завет, Розанов, как пишет Арсеньев, „злословит“ на Христа со смесью благоговения, веры и страстной ненависти“.

Розанов: „Где обожжет огонь Христов…

Там уже ничего не вырастет“.

Или „Солнце загорелось раньше христианства. И солнце не потухнет, если христианство кончится. Вот ограничение христианства, против которого ни „обедни“, ни „панихиды“ не помогут.

И еще об обеднях: их много служили, но человечеству не стало легче.

Христианство не космогонично, „на нем трава не растет“. И скот от него не множится, не плодится. А без скота и травы человек не проживет“…

И далее: „Помолимся солнцу: оно больше может. Оно кормит не 5 000, а тьмы тем народа“…

„Христос молчит. Не правда ли ? Так не Тень ли он? Таинственная Тень, наведшая отощание на всю землю“ (8, с. 592).

Н. Бердяев называет „Розановское мироощущение имманентным пантеизмом“, „в нем заложено могущественное первоощущение божественности мировой жизни, непосредственной радости жизни“. Но „своеобразный мистический натурализм“, „обожествление натуральных таинств жизни“ в глазах Бердяева – это „розановщина“ (11, с. 243).

Но Арсеньев делает упор на последние  дни Розанова, которые были „непрерывной Осанной Христу“. Арсеньев пишет о Розанове: „Он не был спящим и равнодушным. Его огонь не стал окалиной. Многое ошеломляет, но это было в основе своей его пылающей душой. Розанов стилистически поднимался подчас на высочайшую вершину. Религиозно его вся духовная жизнь была борьбой против Христа или вокруг Христа. Но в последние дни…

„Обнимаю всех-всех, - повторял умирающий Розанов, - останьтесь целующими друг друга во имя воскресшего Христа. Христос Воскресе! Как радостно, как прекрасно! Со мной произошло действительно чудо, но какое чудо, я расскажу позже, немного позже“ (1, с. 239). К сожалению, Розанов не успел до своей смерти сказать об этом чуде.

В последнем его письме к Струве звучит, как заклинание, просьба: „ Нашим всем литераторам напиши, что больше всего чувствую, что холоден мир становится и что они должны больше и больше как-нибудь предупредить этот холод, что это должно быть главной их заботой. Что нет ничего хуже разделения и злобы. Все литературные ссоры - просто чепуха и злое наваждение. Никогда не плачьте, всегда будьте светлы духом.

Всегда помните Христа и Бога нашего“ (8, с. 683).

„Радостно-обнадеживающим исходом“ называет Арсеньев последние письма Розанова. „Это очень дорого Розанову, так как для него это был не теоретический исход (теоретический исход его не удовлетворял), а это исход, который органически развился из его внутренней жизни, и который ее завершил“ (1, с. 240).

„Радостно-обнадеживающий исход“ духовной борьбы Розанова оценивается Арсеньевым, философом и религилозным мыслителем, историком культуры, как итог творчества Розанова, как „упрочивание и достраивание“ прошлого, понимание культурной традиции как „школы подвига, школы мужественного усилия“ (2) автора, а приобщение к Богу как касание „к совершенной полноте бытия“ (3).

 

Список литературы.

 

Н.С. Арсеньев. „Die russische Literatur der neue Zeit und Gegenwart in ihren geistigen zuusammenhänden“, Майнц: издательство Диоскур, 1929.

Н.С. Арсеньев. Из русской культурной и творческой традиции. Предисловие. Франкфурт-на-Майне, 1959.

Н.С. Арсеньев. О духовной традиции и „разрывах“ в истории культуры. // Грани. 1953. № 20.

З.Н. Гиппиус. Живые лица. 1925.

Э. Голленбах. В.В. Розанов. Жизнь и творчество. Петербург, 1922, с. 97.

А. П. Лысков. Философия культуры Н.С. Арсеньева. // Проблемы исторических и философских наук, калининград: КГУ, 2000.

Письма В. Розанова к Э. Голленбаху. –Берлин: издательство Е.А. Гутнова. 1922, с. 93.

В.В. Розанов. О себе и жизни своей. -  Москва: Московский рабочий, 1990.

В.В. Розанов. Избранное. – Мюнхен: издательство А. Нейманиса, 1970.

П.Б. Струве. Политика, культура, религия, социализм. – Москва: Издательство „Республика“, 1997.

Н. А. Бердяев. Духовный кризис интеллигенции. – Москва: КАНОН, ОИ „Реабилитация“, 1998.

Н. Арсеньев. О русской эмиграции (с 1920 по 1971 г.) и о духовном ее служении. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1974.