Являясь одним из лучших историков духовной русской культуры, будучи последним из любомудров русской философии, в своем творчестве Арсеньев выдвинул на первое место проблему духовной и культурной традиции и творческого синтеза культур.

Традиция как творческая трансляция на основе религиозной философии, которая близко граничит с богословием, стала основой творчества Арсеньева, живо откликавшегося на все, что происходило в сфере культуры. В его книгах «Из русской культурной и творческой традиции» , „Die geistigen Schicksale des russischen Volkes“ (7), „О красоте и мире“ (8) мыслитель делает анализ русского культурного достояния, русской духовной и творческой традиции, и одна из главных идей – культурный синтез.

Не случайно С.А. Зеньковский охарактеризовал Н. С. Арсеньева: «Он был и славянофилом по своей приверженности к русской традиции и русской церкви, и западником, зная, понимая и ценя лучшее, что было создано в романо-германской Европе» (4. С.10). Арсеньев исходит из цели о необходимости «питать и вдохновлять жизнь, чтобы создавать  (курсив А.) жизнь: готовить новую восстановленную свободную жизнь в освобожденной России» (1. С.7). Поэтому «подлинная культурная традиция была всегда и школой подвига, и школой мужественного усилия» (6. С. 262).

Философ  говорит о «разумном и творческом патриотизме», основанном на вере, которая преодолевает» соблазны безудержного, безграничного самолюбования» и тем самым возвышает, облагораживает национальное чувство (5. С. 214).  Арсеньев вводит понятие динамической традиции. «Это есть  единый поток жизни духа, вытекающий из глуби прошлого, делающий столь много в нем – казалось бы и отдаленное – и близким, и ценным, и дорогим для нас, и текущий через нас дальше и творящий жизнь – настоящее и будущее. Он освящает и просветляет быт, но он же должен быть готовым и духовно преодолевать его и, не останавливаясь окончательно на нем, освобождать, когда нужно, от внешних пут его и вести нас дальше, в борении и подвиге. И конечный, решающий источник его – не прошлое само по себе, не «традиция предков», а питающие глубины Духа, не связанные с хронологией, но питавшие и творческую, духовную жизнь предков. Прикасаясь к этому потоку, мы сами можем стать участниками его, струями в нем, носителями духовных сокровищ.

Это возможно лишь при условии жизни «из корней духовных и физических, как и дерево растет из корней». Этими корнями являются традиции. «Без традиции нет истории, нет жизни народа, но традиция эта динамична…Смысл культуры в ее динамическом росте. «Не может поток течь вперед, если он отрезан от своих истоков, и не может расти ввысь дерево, лишенное корней» (1–с.9). «Жизнь есть одно органическое нераздельное целое: нельзя его разрезать на куски и удовольствоваться отрезком настоящего, ибо получится кусок трупа» (1.с.9). «Ткань жизни» – по Арсеньеву  - насыщенна творческими воздействиями, она передатчица духовной традиции, она не менее интересна и важна для изучения, чем отдельные великие памятники и творения культуры, выросшие на основе этой ткани, напитанные скрытым в ней потоком жизни и без нее невозможные. «Ткань жизни» мыслитель понимает как поток духовной преемственности, насыщенной творческой энергией, соединяющей прошлое с настоящим. Могут меняться формы творчества, но остается дух творческой преемственности.

Арсеньев ставит вопрос о связанности «ткани жизни», ткани культурной традиции с основной стихией русской жизни   и указывает на укорененность в народной стихии культурного наследия, которое «не есть продукт только того или иного слоя, оно по существу своему истинно и глубоко народно, ибо вытекает из основ, из глубин народной жизни, из предпосылок народной психологии» (1.с.10). Такова, например, эта связанность с просторами, столь характерная для  русской народной души со всеми ее достоинствами и недостатками, с ее различными дарами, но и с душевными опасностями, выходящими отсюда. И вместе с тем из этой связанности с просторами родились и высшие перлы русской художественной культуры. Эта основная стихия народной души была и страшно губительной силой, если хаотически разливалась, ниспровергая все препоны, все основы нравственного порядка. Сама по себе нравственно нейтральная природная сила, она могла или просветляться духовным началом, становиться благодарной почвой, приносящей плод сторицею, или превращаться в слепую разнузданную склоку буйных и темных элементов, или, наконец, замирать в пассивном нравственном оцепенении и отяжелении.

Или, например, влияние на судьбы русской культуры и особенно творческого синтеза между западным и национальным в 19 веке войны с Наполеоном. Подвиг русских людей в защите своей родины был глубоко национален и героичен. Героизм и подвиг не могут не всколыхнуть их, не оплодотворить душу народа. Но истинное оплодотворение ее и подлинное творчество немыслимо без веяния свободы (1.с.13)

Арсеньев обращается к периоду в истории русской культуры, который он называет временем «величайшего цветения русского художественного творчества», к началу и середине 19 века. Этот изумительный творческий подъем русской художественной и умственной жизни, произошел, по его мнению,  в результате великого культурного синтеза, встречи двух духовных начал: русского, напитанного и оплодотворенного духовной традицией Православной Восточной церкви и начала западного.

Арсеньев, обращаясь к наследию А.С. Пушкина, определяет его творчество как «размеренную, успокоенную, гармоничную Красоту» (1.с. 197). Семена народности и впечатление от теплящейся под образом ломпадки, от молитвы и крестного знамени старушки-няни запали ему в душу. А там они встречались и переплетались с другими настроениями – с очарованием античной красоты, античного мира, как оно выливалось в романтическом восприятии античности с ее сонмом поэтических божественных существ, столь характерном для «романтического классицизма» конца 18-начала 19 веков. По мнению Арсеньева, «эллинский», «античный» элемент в творчестве не объясняется только литературными воздействиями, он был глубоко органичен (курсив А.) душе Пушкина. Он явился для Пушкина не только неким органическим противовесом бурной страстности его натуры, некой духовной самозащитой, и, как мы знаем, определил самый характер и его творчества на его высотах. «Какое владычество гармонии духа над мятущейся страстностью, какая просветленность и внутренняя прозрачность, - пишет Арсеньев. – Если прав один древний мыслитель (Лонгин), что Красота есть господство духа над мятущейся материей, то это определение вполне подходит к творчеству Пушкина на его вершинах, к характеру его красоты» (1. С.197)

Этот внутренний стиль пушкинской поэзии коренится в основах русского народного духа, православной традиции благочестия. «Невольно спрашиваешь себя: одухотворенная простота и просветленность и прозрачная гармоничная трезвенность пушкинского «внутреннего стиля» не оттуда ли? «Эллинский дух», веющий в его творчестве, не сродни ли вместе с тем и трезвенной простоте смиренного благочестия его православных предков и вообще русского народа? Но художественно, во всяком случае, это – один из высших синтезов, одно из высших достижений русской поэзии, русского культурного и художественного творчества вообще.

Арсеньев не ставит своей целью перечислить все влияния Запада на Пушкина и проявления его укоренности в русской народной стихии, он называет лишь некоторые: либерализм и признание ценностей русской государственной традиции; Шекспир и Карамзин; французские фривольные и игривые стихи и повести и нянины сказки; Байрон и байроновские герои, гордые и мизантропические, и простые и честные русские люди, не говорящие громких фраз и верные своему долгу; античная красота и русская деревня, и в ее убожестве, и в ее очаровании – это лишь несколько струй, что объединились в мощном потоке пушкинского творчества.

О романтизме, который пришел из Германии и аклиматизировался в России, пустил здесь корни и сделался одним из образующих элементов русского духовного развития, Арсеньев писал: «Романтизм вошел в гущу, в самую ткань русской культурной и духовной жизни, оплодотворяя ее, переплетаясь в ней со многими элементами и особенно пробуждая многое «свое», «автохтонное», глубинно-народное, к проявлению, к самосознанию, к более интенсивной , сознательной жизни» (1.с.202).

Братья Шлегели, Иозеф фон Гöррес, Арним и Брентано, братья Гримм, Савиньи, а до них уже Гердер положили начало новому пониманию истории в Германии и восприятию мира, как некоего «великого одушевленного целого» (1. С.203). Высшим выражением нового миросозерцания явилась романтическая философия Шеллинга, которая с огромной силой повлияла  на русскую культурную жизнь. Как пишет Арсеньев, «Первые работы в области русского фольклора – и Сахарова, и Терещенки, и собрание песен Петра Киреевского связаны с этим романтическим энтузиазмом. Наряду с потрясением русской души, вызванным событиями 1812 года, романтически-динамическое восприятие истории, философии Шеллинга давали идеи, осмыслявшие эти душевные переживания, и встречали благоприятную почву в душах молодежи» (1.с.203).

Особой заслугой романтизма было постижение природы как «живого Целого». Ее влияние на человека, как вершины пирамиды природного, может быть угадано, по Арсеньеву, философией, в некоторых проявлениях исследовано наукой, но живее всего этот скрытый смысл, «эту сокрытую гармонию великого жизненного Целого, может угадать и восчувствовать поэт (сравни сходные мысли в замечательной книге философа С.Л. Франка «Непостижимое», вышедшей в эмиграции в 1938 году). В этом великое  значение и призвание поэта» (1. С.203)

Арсеньев оговаривает, что здесь есть что-то, вырастающее за пределы только романтического миросозерцания: учение о духовной интуиции и о живой духовной сущности мира и о иерархии ее образующих частей. Это мировоззрение оплодотворило мысль ряда величайших русских поэтов-мыслителей. К ним в первую очередь Арсеньев относит Тютчева, так как он связан с западной культурой и с романтическим восприятием ее красоты, с романтикой истории, и вместе с тем глубоко укоренен в почве русской – русских черноземных полей, русских просторов. И вместе с тем он философский провидец, ощущавший духовную ткань мира, ткань не только светлую, но и темную. Выделяя характерные черты поэзии Тютчева, Арсеньев обращает внимание на его «захваченность красотой, раскрывающейся перед ним и на Западе, и на Востоке.

«В его поэзии – синтез не только Запада и Востока, культуры Италии, Франции, Германии и глубокой укорененности в русском народном православном благочестии, но в нем также соединение страстной нежности души  с силой и размахом мужественно и пристально созерцающей мысли. В нем есть органическая близость к романтике – его собственная душа поет. Или вернее внимает внутреннему пению невидимых, в глубинах ее сокрытых питающих ключей» (1.с.208)

Наряду с соединением различных черт, богатства синтеза, Арсеньев выделяет у Тютчева раздвоение, мучительное и страстное, борьбу в его внутреннем человеке, которую он ощущает в душе русского народа. И то же он ощущает в мире, в природе: врывающаяся тьма, страшный взрывающийся хаос, близко подходящий к нам, касающийся нас.

Вместе с тем наши страсти, мятеж,  борьба поглощаются безразличием холодной природы:

Природа знать не знает о былом,

Ей чужды наши призрачные годы.

И перед ней мы смутно сознаем

Себя самих лишь грезою природы.

Поочередно всех своих детей,

Свершающих свой подвиг бесполезный,

Она равно приветствует своей

Всепоглощающей и миротворной бездной.

Но все же, по Арсеньеву, высший подъем духовных исканий Тютчева выразился в 4 строчках:

Растленье душ и пустота,

Что гложет ум и в сердце ноет…

Кто их излечит, кто прикроет?

Ты, риза чистая Христа…

Другого поэта Алексея Константиновича Толстого (1817-1875)– «служителя красоты», может еще более чем Тютчев зачарованного красотой Италии и философией германского романтизма, платоновского идеализма, и еще более образом воплощенного Слова  Божьего Иисуса Христа, центрального и решающего объекта его  духовного устремления, Арсеньев характеризует как одного из великих художников русского слова, исполненного духовного многообразия и богатства. Многообразие это выражается в темах, предметах и источниках вдохновения. Поэзию он понимал как служение духу. Этот «рыцарь духа» «чувствует Великую, питающую и основополагающую душу Тайны мира и старается закрепить ее словами. У него есть подлинное и глубинное мистическое ощущение, но его мистическая философия выливается  у него иногда в несколько бледный трафаретный пересказ Платоновских идей (например, в первой песне «Иоанна Дамаскина»). Чувствуется иногда некоторая холодная надуманность: его искренняя, горячая мистически-философская мысль не всегда адекватно претворяется в поэтическое выражение. Но искренним непосредственным чувством дышит его знаменитое стихотворение «Слеза дрожит в твоем ревнивом взоре» (несмотря на некоторую отвлеченность, недостаточную претворенность в поэтическое чувство, особенно, например, 4-ой строфы)

Но не грусти, земное минет горе,

Пожди еще – неволя недолга –

В одну любовь мы все сольемся вскоре,

В одну любовь, широкую, как море,

Что не вместят земные берега.

Основа и тайна мироздания в творчестве Толстого предстает как творческая и живительная любовь, которая раскрывается как Воплощенная Любовь Божья. Религиозный опыт Толстого, как он предстает в поэзии, глубоко христоцентричен (1.с.216)

Таким образом, Алексей Константинович Толстой предстает в понимании Арсеньевым не просто блестящим виртуозом формы. «В 19 веке правильно понятому европеизму и национально-религиозному традиционализму угрожали расколом часто нетерпимый, исключительный национализм и не менее нетерпимый космополитизм. Но Алексей Толстой в силу внутренней духовной эластичности был способен и в своей жизни, и в своем творчестве к осуществлению творческого синтеза русской традиции с первоначальной адаптацией самых высоких ценностей европейской культуры» (2. С.105-106)

 Культура возможна и динамично развивается в диалоге взаимообогащения.

«Доброжелательное и благодарное приятие  мировой культуры во всей ее разнокачественности и богатстве проявлений делает арсеньевскую историческую культурологию заряженной энергией объединения наций, регионов, эпох. Мировая культура предстает не в качестве арены антогонизмов, а, напортив, как некая совокупность дружественных подобий, своего рода вариаций (надэпохальных и транснационаальных) на общие для всего человечества темы» (3. С.141). Фундаметальные основания духовной культуры в различных ее формах: добро, красота, истина, вера – предполагают гармонию, меру, равновесие целостного мира человека, его жизнеутверждения в культуре и обретают особое значение в современном мире глобальных перемен, характерным проявлением которых будет поиск и обретение абсолютных ценностей.

Арсеньев рассматривает 19 век -  как век не только синтеза западной и русской культуры, но и синтеза «многогранных переживаний, многогранного опыта самого творца и художника, выливающихся в стройные, творчески объединенные произведения искусства, и в частности встречу между личным опытом, личными и национальными переживаниями художника и темами и реальностями общечеловеческого и сверхчеловеческого значения, органическую встречу между индивидуальным или местным, конкретно, национально окрашенным и вселенским, вечным, основопложным» (1.с. 238).

К таким художникам, выходящим на общечеловеческое и сверхчеловеческое, вселенское и вечное, Арсеньев относит Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского. Но эта уже следующая тема исследования.

Литература

1. Арсеньев Н.С.. Из русской культурной и творческой традиции. -  Франкфурт-на Майне: Посев, 1959.

2. Лысков А.П.. Николай Сергеевич Арсеньев. Кенигсбергский период творчества. // Калининградские архивы. Выпуск 5. Калининград, 2003.

3. Лысков А.П.. Николай Сергеевич Арсеньев. Страницы жизни и творчества.// Экономические науки и предпринимательство. №1, декабрь, 2001.

4. Зеньковский С.А.. Памяти Николая Сергеевича Арсеньева.   //Записки русской академической группы в США. Нью-Йорк. 1979. Т.12.

5. Арсеньев Н.С. Дары и встречи жизненного пути. -Франкфурт-на-Майне. 1974.

6. Арсеньев Н.С. О Жизни Преизбыточествующей. – Брюссель, 1966.

7. Арсеньев Н.С. Die geistigen Schicksale des russischen Volkes.  - Graz, Wien, Koln, 1966

8. Арсеньев Н.С. О красоте и мире. – Мадрид, 1974.